Иркой Бунжурной, так в ней и застыли. Я подозреваю, что эта поза была с этой Иркой как-то связана и ждала ее появления для хоть какого-то развития событий на площади Обрезания, во всем Городе, в жизни его насельников и, что самое главное, какого-то движения в моей книге.
И девица Ирка Бунжурна, держа своей маленькой, но железной рукой (похоже, такой рукой пытались загнать человечество в счастье) руку Шмиловича (ни для чего, кроме бритья, не приспособленную) с намыленной кистью, посмотрела на лицо Шломо Грамотного и сказала мне, сидящему за компьютером с этой стороны картинки:
– Не, Михаил Федорович, брить его не надо. Он таким мне больше нравится…
На этих словах Ирка провела рукой по щетине Шломо Грамотного, от чего та покраснела! Это у Шломо! Которого еще не так давно в нашем городе хотели кастрировать, в Кордове таки кастрировали, что не помогло, и, возможно, из-за него у халифа Кордовы расформировали гарем. Из-за его шашней с королевой Арагона Изабеллой евреев изгнали из Испании. У генералиссимуса Франко был странный для испанца нос, а сама фашистская Испания в Холокосте гулять отказалась. При обучении в Москве Шломо из общаги в университет и обратно в общагу водили под конвоем из преображенцев, и то он как-то ухитрился втесаться между брательников Орловых к матушке-императрице и графского титула не получил из-за отсутствия в святоотческой традиции давать иудеям графские титулы. А когда Шломо по окончании университета покинул Россию, то матушка-императрица однажды по забывчивости назвала Григория Александровича Потемкина-Таврического Шлемой, на что тот сладко вздохнул и поправил:
– Его звали Шломо.
Так вот, после того как девица Ирка Бунжурна провела по щетине Шломо рукой, щетина этого кобеля милостью Божьей покраснела. И уже тогда у меня зародилось что-то!
Девица Ирка Бунжурна еще раз провела рукой по щетине Шломо и сказала:
– Нет, брить его не будем. Мне так больше нравится.
– Крошечка-Хаврошечка, – мягко сказал я, – это моя книга…
Она окинула меня злым глазом, потом – вторым злым глазом:
– Михаил Федорович, между прочим, Ваша! Книга! Написана! По! Моей! Картине! Так что придумайте что-нибудь. А то как глупости про меня писать, так вы…
– Какие глупости?! – изумился я.
– А кто меня сучкой назвал?
– Когда?! – по второму заезду изумился я.
– А в начале книги. И еще – мерзавкой. Где-то там же рядом. – И она затрясла губами и окинула меня чрезмерно жалостным глазом, потом – вторым чрезмерно жалостным глазом. И ведь я же знал, что эта сучка и мерзавка играет, но не выдержал:
– Реб Шмилович, идите домой. Сегодня бритья не будет. Вам будет заплачено.
– Нет, – сказал девица Ирка Бунжурна, – раз он уже тут, пусть подровняет волосы с боков, немного сверху, а сзади на нет, – и вышла из картины и из моей комнаты. Потом они о чем-то говорили на кухне с моей женой, а потом это горе ушло куда-то «по своим делам».
«Свои