карнавальный – безносый, безглазый, безгубый.
Имя фрегата Великой Армады. Десант
безостановочной непобедимой толпы фернанд.
А все-так жаль, а все-таки жаль, что сдача.
Меня. И всех – но как меня одного.
Меня одного. Не нас, не толпу. Мы – кляча:
по выбитой стесанной до ничего полосе
отсюда, где каждые тик и так – торжество,
где было все, что мне дорого, были все,
плестись в такую дыру и даль,
рассеиваясь, уже ничего не знача, —
жаль.
Так, Фернандо, и передай там: жаль.
От конфеты валялась обертка и в фантик…
От конфеты валялась обертка и в фантик
напросилась сложиться. И в ямину шлюз
опустил я вручную, настырный романтик,
отшибая и детство, и приторный вкус.
Как на съемках. Совпало все тютелька в тютельку.
Механический голос: «Закройте окно, —
произнес, – занавеску не трогать». И тут только
я опомнился, как это было давно.
Иларион
Огородили решеткой метров квадратных сто
вытянутых в длину
по сторонам от рельсов.
Что если я – тянет тревожно – нырну
внутрь коридора под расписание рейсов
массой телесно инертной?
Что
если я выдавлен электричкой в страну
окажусь сени смертной?
Было такое, бывало, случалось.
Иларион не помышлявший себя убивать
мирно стоял ждал чтобы мимо промчалась
груда грохочущая. А через день – отпевать
вышло. Его, окошко, московский с вороной дворик.
Вязки домашней свитер, отложной воротник.
То, не знает чего, хоть факты и знает, историк,
мытарства рода, могилы рода, и как лорнировал
прадед будущее, и как декламировал
правнук баритонально «к устам приник».
А на помин, на закуску вопли генсека,
в собственной коже барахтаясь, он призывал:
вы там, в очках! ухнем! а ну-ка! да все-ка!
а что нука-всека, зал ухватить прозевал.
Риска и страха сварка-пробел,
страстью растравленный горбясь скорбел.
Что тут к чему, дай разобраться, летопись.
Где между Раем и Русью граница прошла?
Грустно. Торф бы хоть тлел, коптилка хоть теплилась,
звякал царь-колокол, дружба визжала пила.
По трудодням, по железной дороге, по тундре
гиблый рудничный гремит безоглядный шансон.
Ловят тех, кто лиловей, мрут – кто изумрудней.
Ты мне с чего на память приходишь, Иларион?
Родина как пространство сносилась, истлела…
Родина как пространство сносилась, истлела.
Но в планете как родине та же играет кровь,
за горизонтом особенно, там она юное тело,
груди – снежный рельеф, лоно – дали, облачко —
бровь.
Это непобедимо, вроде в сердце укола.
Вожделеньем к монгольской