что я не спала ночами.
За окнами, так же, как и теперь, шел не то дождь, не то снег. Ветер трепал старый оконный карниз, будто бы кто-то с той стороны пытался ухватиться за него, а живем мы, между прочим, на четвертом этаже пятиэтажной хрущевки.
Собакевич спал. Он, знаете ли, всегда очень крепко спит. Я лежала, глядя в потолок. Люстра тускло отсвечивала стеклянными подвесками. Тени шевелились… Я прислушивалась к шуму дождя, пытаясь не думать ни о чем, но карниз гремел, и я все явственнее представляла, как кто-то взбирается на него…
Я хотела разбудить Собакевича, но побоялась, что он поднимет меня на смех. Да и потом… он очень злой бывает, когда его будят… Я понимала, конечно, что все – только мое воображение, но все-таки встала, подошла к окну, откинула штору, и – вскрикнула от неожиданности.
Карниз был пуст. Никто не стоял на нем. Никто не вглядывался в комнату. Только мокрые хлопья лепили в стекло и стекали по нему дрожащими каплями.
Почему же я все-таки вскрикнула? Дело в том, что хотя я и понимала, что все – воображение, я в то же время была уверена, что на карнизе, кто-то есть; и то, что на нем никого не оказалось, испугало меня больше, чем если бы там был кто-то.
Не улыбайтесь так, господа. В конец концов, я всего лишь слабая женщина…
Итак, я стояла у окна. Двор тонул во мраке, и голые ветви мели низко бегущее ночное небо.
Я уже хотела вернуться в постель, как вдруг луна появилась в разрывах туч, и в зыбком ее свете я увидела одинокую фигуру. Она двигалась через двор как тень, будто плыла над землею. Оказавшись под окном, она остановилась.
То был мужчина. Он стоял там, внизу, и хотя я и не видела его лица, я знала, что он наблюдает за мною. Странно – теперь я не испытывала ни страха, ни смущения, – а он все стоял и смотрел на меня, стоял и смотрел…
– …Это все от того, – раздался голос Собакевича, – что кто-то имеет привычку перед сном употреблять тяжелую пищу.
Мы обернулись.
Собакевич сидел со скучающим видом, и поглядывал на нас снисходительно.
– А еще, – добавил он, – у женщин от природы слишком богатое воображение.
– Ах! Как грубо! Как бестактно! – пожаловалась Маргарита, а мы все с осуждением закачали головами.
Может быть вы, господин актер, поделитесь с нами примером того, что есть настоящее переживание? – спросил Катамаранов. – Было бы интересно, знаете ли, послушать.
– Что-ж, извольте, – сказал Собакевич, опрокинул стопку водки, и снова стал раскуривать свою трубочку.
– Было это не недавно, и не давно, – говорил он, – а ровно год тому назад.
Как раз после… репетиции возвращался я домой, но по пути решил заглянуть в бар. То есть, вот в этот самый, – Собакевич указал мундштуком трубочки в стол.
Погода была, как и теперь, дрянная. Дорога лежала сначала по бульвару, затем по Ерубаева, а уж потом – совсем ничего – по Абдирова, но я, чтобы сократить путь, решил пройти дворами.
Фонари не светили. Ветер гнал рябь по лужам, которые уже покрывались льдом, и снег лепил,