из кожи потянуть вверх. Такой ее фокус я хорошо знал по себе. Если он начинал плакать, она говорила: Не реви. Вы, дескать, будете плохими родителями, если позволите ему вырасти слабаком. Так что я наполовину русский, ведь это в то время мало что меняло. Бабушка так или иначе должна была всех нас кормить, поскольку мой дедушка вернулся без обеих ног. Подумаешь, одним маленьким ртом больше, да и речь идет всего лишь о русском птенце. Его мы уж как-нибудь да насытим. Дядя у меня тоже имелся, но он вскоре разбился на мотоцикле. И поскольку я в любом случае был сварганен каким-то русским… Тогда еще, прежде чем они бежали из Померании.
О таких вещах дома не говорили. Но я думаю, с матерью это случилось в Магдебурге. Или в Мёзере. Откуда мне знать? Во всяком случае, организовала всё моя бабушка. Так они раздобыли себе документы, чтобы потом двинуться дальше на Запад.
Может, мать поэтому и не вышла никогда замуж и не захотела держать меня при себе. Бабушка же великодушно приняла на себя все последствия и, как она говорила, даже и не мечтала, что в жизни у нее все будет тип-топ. Русский ребенок, не забывай, кто ты есть. Такой, как ты, должен уметь выкручиваться. Это было ее любимое словечко – выкручиваться. И в этом искусстве я таки преуспел.
Может, мне потому и была неприятна та история с госпожой Зайферт. И смеялся я со всеми только для виду. Пока мне не стало совсем невмоготу и я не ушел. Хотя попал я на шоу, сопровождая мсье Байуна. Может, я потому и ношу сейчас ее трость, что у меня чувство, будто это знак примирения. С моей бабушкой, имею я в виду. Потому что меня обижало, конечно, что она меня так называет. А чтобы мать меня хоть раз обняла, такого я вообще не припомню. Только трость госпожи Зайферт меня со всем примирила.
Может, Сознание мсье Байуна это заметило.
Но может быть и так, что я сам рассказал ему о своей бабушке. Вероятно, в какой-то из моментов, когда мы играли в воробьиную игру. Поскольку море делает нас настолько неотягощенными, ты, находясь с ним лицом к лицу, вдруг теряешь страх. И тогда сам выпускаешь из себя что-то подобное. Моя мать, вероятно, страдала, потому что родила ребенка не пойми от кого. И потому что бабушка от нее этого потребовала. Ей ведь тогда только исполнилось семнадцать или восемнадцать, и она была действительно прелестной девушкой. Такую хотели даже офицеры. Они, правда, тоже были русскими, но платили едой и даже документами. Надо по одежке протягивать ножки, то бишь тянуться к своему потолку, частенько повторяла бабушка. Невредно и вообразить его более высоким, чем он есть. Тогда даже каморка для слуг, мальчик, превратится для тебя в королевский зал. Где ты охотно позволишь, чтобы тебе оказывали всякого рода почести. Это даст тебе совершенно другое самоощущение.
Поэтому я долгое время думал, что мать – это, собственно, моя бабушка, а та, наоборот, – моя мать. Она, можно сказать, пережила саму себя. Ведь едва ли назовешь жизнью то, как все обстояло с матерью в ее последние годы. Она просто не понимала, что делать. А я для нее был ребенком от русского. От одного моего вида ей становилось не по себе.
Она