ты пишешь такими размашистыми каракулями.
Газета упала из моих рук на пол. Я сам написал эти слова, для матери. Но мне и в голову не пришло, что отец увидит и прочтет.
Мать вступилась за меня:
– Милый, это была шутка. Ты не так понял!
– Я все правильно понял, – он взревел на весь дом, – я слышал ваш разговор. Я запомнил твой ответ, как ты ответила, что никому не нужна с тремя детьми. Или думала, я конченый кретин?
Он схватил ее за шиворот и потащил в спальню. Швырнул на кровать и, захлопнув дверь, повернул ключ.
Я слышал, как она долбилась с той стороны, умоляя открыть дверь. Но он ее не слышал. Сейчас его интересовал только я.
Когда он подошел ко мне, то поднял газету с пола и оторвал кусок бумаги с моим почерком. Свернул в маленький шарик и, схватив меня одной рукой, стал заталкивать бумажный шарик мне в рот.
– Если ты еще раз, гаденыш, попытаешься влезть в наши с ней отношения, я убью тебя и закопаю в огороде. Сверху посажу яблоню как напоминание о тебе.
Я проглотил бумажку, и он ударил меня по лицу. В следующее мгновение схватил за ноги и потащил в чулан.
Наверное, стоило упираться и орать, но я оставался неподвижен. Если сопротивляться отцу, то это пробуждало в нем еще большего зверя. Он не выносил истерик и соплей.
Он затащил меня в темный чулан. Рассыпал на весь пол горох и заставил меня стащить штаны. Пока я выполнял приказ, он заслонил собой дверной проем, орал:
– Я выбью из тебя всю дурь. Сутки будешь здесь стоять, пока я не отпущу. Наказание тебе такое, за интриги, что плетешь за моей спиной. Хочу, чтобы ты зарубил себе на носу. Я никогда не откажусь от твоей матери. Это женщина моя. Никто не смеет ее у меня отнимать. Никто.
Он вырвал из моих рук стянутые штаны.
– Вставай на колени!
Мне не оставалось ничего другого, как повиноваться. Медленно я опустился коленями на твердый горох. Это было мучительно больно. Колени сразу же заболели.
– Посиди и подумай над своим поступком, мразь!
Он громко хлопнул дверью и выключил свет. Я оказался в кромешной тьме. Естественно, сразу смахнул с пола горох и сел нормально.
Ничего, ничего, пусть злится, а заодно знает, что я не люблю его. Что мать для меня – это мое все, а он абсолютно чужой человек.
Несмотря на то, что в чулане было темно, но также было сухо и тепло, я расслабился и откинулся на стену спиной.
В животе продолжало урчать. Сейчас я пожалел, что не съел хотя бы карамель. Где-то здесь хранилась картошка, морковь и капуста. Я поискал их руками. Кочан нашел тут же на полу, под полкой.
Оторвал широкий лист и стал есть. Даже не знаю, был ли он чистым. Мне было все равно, очень хотелось есть.
Где-то в глубине дома послышался женский плач. Мать плакала, продолжая биться о закрытую дверь. Мне тоже захотелось заплакать, но я сдержался. Продолжая жевать капустный лист, думал только о том, как сбегу из этого дома,