предприятия было желание Горького привлечь «старую интеллигенцию» к сотрудничеству с советской властью. Благодаря «Всемирной литературе» многие писатели и переводчики получили работу, а с нею пайки и гонорары в самое тяжелое, голодное время, но была и оборотная сторона: «Всемирная литература» стала первым опытом привлечения писателей к службе новому государству, превращения творцов в чиновников-исполнителей. «Да, это одна из причин молчания подлинной литературы… – писал Замятин в статье „Я боюсь“. – В наши дни – в театральный отдел с портфелем бегал бы Гоголь; Тургенев во „Всемирной литературе“, несомненно, переводил бы Бальзака и Флобера; Герцен читал бы лекции в Балтфлоте; Чехов служил бы в Комздраве». Трагическое положение привлеченного к чиновничьей службе писателя отразилось в записях Александра Блока: «Тружусь над протоколами секции… О!» (29 сентября 1918 г.); «Большое организационное заседание всех секций… Отчаянье, головная боль; я не чиновник, а писатель» (2 октября 1918 г.). Служба не оставляла времени не только для стихов, но и для «снов порядочных. Все снится служба, телефоны, казенные бумаги и т. д.».
Александр Блок был членом редакционной коллегии издательства, в которой Горький собрал известных литераторов и филологов, но главное слово всегда оставалось за ним. Воззрения пролетарского классика во многом совпадали с теорией «пролетарского искусства» Луначарского, и он учил знаменитых писателей, как следует писать. Однажды он отверг статью Блока, написанную «не в популярно-вульгарном тоне, как нужно Горькому… Чем больше Горький доказывал Блоку, что писать надо иначе… тем грустнее, надменнее, замкнутее становилось измученное прекрасное лицо Блока», – записал К. И. Чуковский. Другим испытанием для сотрудников «Всемирной литературы» были рассуждения и рассказы этого друга Ленина и завсегдатая Смольного, его некоторые «историйки» сохранились в записях К. И. Чуковского. Горький часто рассуждал о крестьянах: «Я недавно был на съезде деревенской бедноты – десять тысяч морд, – деревня и город должны непременно столкнуться… здесь как бы две расы», или: «Мужик, извините меня, все еще не человек. Он не обещает быть таковым скоро». Это говорилось во времена, когда деревню вымаривали продразверстками, а слушали его люди из «старой интеллигенции», воспитанные в сочувствии к мужику и тяжелой крестьянской доле.
В ноябре 1919 года, в пору повальных обысков и расстрелов, Горький поделился своим открытием: «Ведь вот сейчас – оказывается, в тюрьме лучше, чем на воле: я сейчас хлопотал о сидящих на Шпалерной, их выпустили, а они не хотят уходить: и теплее и сытнее!», а в июне 1921 года задушевно повествовал: «Я знаю, что и в Чрезвычайке есть герои. Носит в известке костей своих – любовь к человеку, а должен убивать. У него морда пятнами идет, а должен… Недавно тут сидел человек и слушал рассказы чек[иста]. Тот похвалялся черт знает каким душегубством. И вдруг улыбнулся. Все-таки улыбнулся. Тот человек обрадовался: „Видите, даже