– переодеваться.
А тем временем паузу заполняют оркестранты. Ударник командует:
– Боцман, отдать швартовы!
– А шо это такое – швартовы? – интересуется Тромбонист.
– Да это те веревки, шо мы свистнули у Мариуполе! – поясняет Скрипач.
Зал смеется. Керженцев морщится. А Трубач интересуется:
– И шо, вы хочете сказать, шо все пассажиры уже на борту?
Скрипач приставляет ко лбу ладонь лодочкой:
– Да нет, тут еще какая-то интересная личность чалится на пароход…
– Ой, сдается, я знаю эту личность! – заявляет Пианист.
И начинает на рояле вступление к номеру «Гоп со смыком». Появляется Утесов в новом обличье – дырявый тельник, мятая кепочка, в углу рта папироска. В характерной одесской манере он запевает:
Жил-был на Подоле Гоп со смыком.
Славился своим басистым криком.
Глотка была прездорова,
И мычал он, как корова,
А врагов имел мильон со смыком!
Зал встречает нехитрую песенку смехом и аплодисментами. Керженцев резко поднимается и уходит. Сопровождающие его лица следует за ним, не без некоторого сожаления оглядываясь на поющего Утесова. Он провожает уходящих огорченным взглядом, но не прекращает петь:
Гоп со смыком – это буду я!
Вы, друзья, послушайте меня.
Ремеслом избрал я кражу,
Из тюрьмы я не вылажу,
Исправдом тоскует без меня!
Потом, стоя за столом своего кабинета, Керженцев выдает руководящий нагоняй сидящему на краешке стула Утесову:
– Что вы пропагандируете? Какой-то бандитский репертуар! Вы же культурный человек, образованный… Хотя нет, у вас же нет образования.
Утесов сокрушенно признает:
– Два класса, три коридора.
– В общем, так! Отныне все эти ваши блатные песенки запрещены!
Утесов робко возражает:
– Знаете, народу нравится то, что я пою. А работники искусств делают все для народа…
– Не разводите демагогию! Вы отлично понимаете, о чем я говорю!
– Не понимаю…
– Да? Может, вы и не понимаете, почему режиссеру Александрову дали орден, а вам – фотоаппарат?
Это напоминание огорчает, но и заводит Утесова. Он наливается мрачным упрямством:
– Сдается мне, Платон Михайлович, что вы хоть и руководите эстрадой, но сами эстраду не любите.
Керженцев неожиданно признается:
– Не люблю. И что?
– А то, что Владимир Ильич эстраду любил.
– Да вам-то откуда это известно?
– В письмах Ленина есть воспоминания, как они с Надеждой Константиновной в Париже слушали шансонье Монтегюса, и ему очень нравилось…
– Товарищ Утесов, вы – не Монтегюс!
– Но и вы, товарищ Керженцев, – не Ленин!
Утесов вскакивает, они стоят, непримиримо глядя друг на друга. Потом Керженцев холодно усмехается и сообщает, что кто есть кто – это рассудит