начинающий писатель):
«– Кто тут крайний? – спрашивали бы дети, приходя с бидонами к бочке с молоком.
– Не крайний, а последний, – отвечали бы опытные старушки, зная, что у очереди всегда два края».
А дальше бы вот так:
«Кирьян Егорович приближался уже к тому дальнему краю молочной очереди, к той самой бочке, у которой нашариваются последние пенсионерские копейки.
Мысленно он уже готов приоткрыть тот самый показательный бидончик. Он готов залить его до самых краёв, потом отпить, не отрываясь, по максимуму и эффектно попросить добавить. Так оттягивают момент отхода, не зная – пошлют ли его ещё когда—нибудь за молоком. Доведётся ли продлить удовольствие осуждённого на старость? Удастся ли постоять в очереди хоть ещё один разок?»
Тьфу! Что за неумные сентиментальности!
По коммунистической идеологии верить в Бога по-настоящему не следовало.
Кирьян Егорович Полутуземский, не имея высокого чина, не подвергся модному, но легкомысленному и клоунскому подкрашиванию «богом» своей внутренней сущности. Он отчаянно пытался отстаивать призрачную доброту человечества, настоенную на материализме. Но, по сути не веря ни в то, ни в другое, – и раз уж процесс старения неотвратим, а лекарства для продления жизни ещё не сочинили, – мечтал о быстрой и безболезненной, по возможности романтической и весёленькой смерти.
С похоронами в виде танцулек. С рассказами о смешно прожитой жизни известного в Угадае мозгокрута и сердцееда. Можно поехать в Чечню, и пусть бы его там небольно, но героически с приклеиванием посмертно полковничьих погон застрелили.
Хорохорящийся немолодой петушок Кирьян, частенько говаривал друзьям и подружкам: «Я в ящик не собираюсь, не торопите. Самое интересное только начинается».
И это было приятно утешающей правдой.
Отвлечёмся от происходящего за столом.
Немолодое тело Кирьяна Егоровича – сразу после развода, на зависть врагов и друзей, – вдруг стало пользоваться небывалым спросом.
Иными словами, он преуспел в любви. Одинаково равно с молоденькими девушками и с женщинами—бальзаковками. С женщинами неопределённого возраста, или пограничного с уголовной наказуемостью. С женщинами-нимфетками. С женщинами со странного рода занятиями и вообще без занятий – с лежальщицами на диванах. С прожигальщицами диванов сигаретами и трубочным пеплом. С даровыми и с платными. С любящими и не очень. С жаждущими и по инерции. С просто отмечающимися в разнообразных Кирьяновых постелях – а он тут выдумщик. На полу, в туалетах и на песчаных пляжах, в самолётах и отстойниках, то снизу, то сверху, то без свидетелей, то с оными.
Он, как бы нечаянно и бессознательно мстил за свои поруганные женатые годы, когда сознательно и верно блюл чистоту собственного нрава, а также честь семьи и детей.
Количество заработанных порицаний в эти самые годы – от своих в разной степени изменяющих жёнам товарищей с собутыльниками – не поддаётся подсчёту.
Только поэтому