себя выругал и сел более вальяжно, постоянно косясь на неё. С другого ракурса шрамы на её коже выделялись ещё чётче. Длинную белую отметину под грудью явно оставило чудовищно мощное проклятье, которое должно было остановить сердце. Слишком правильный треугольник выше левого бедра наводил на мысли о таранном заклятье, вышибающим дух из целого строя сразу. А кривой белый след под подбородком, сползающий к уху и теряющийся в волосах, говорил об удушающих чарах. По ней можно было изучать арсенал боевой магии. Непонятным оставалось одно – как после всего того, что с ней случилось – она смогла выжить?
Фея приоткрыла один глаз и красивое лицо исказило разочарование.
– Покраснел? Не думала, что ты такой робкий, – она снова зажмурилась и уставилась в потолок.
– Стыдно, да, – выдохнул Пушкин. – Вспомнил, что думал о тебе, когда увидел на плацу, шагающую по чистому, когда штрафники сидели перед тобой на коленях в грязи.
На этот раз она всё-таки улыбнулась.
– Я потомственный военный. Никто не ожидал, что вместо боевого мага получится козявка с дыркой. Поэтому всю жизнь доказываю, что не баба. Что достойна нашего рода. Папеньки главного казначея и деда Великого магистра МИФ. Блевать от всего этого солдафонства тянет, но я держусь. Иначе давно бы сдохла. Ведуны, итак, руками разводят. А молодые дуры, которые им помогают – жалеют. Говорят, не повезло, вся подраная, кто теперь на такую позарится. Ты бы позарился?
Он заёрзал на лавке, но кивнул почти мгновенно. Её откровенность обезоруживала, но слышать приходилось и не такое. Обидно было ошибиться на её счёт.
– А как смотрю я?
Фея снова улыбнулась, на этот раз совсем по-настоящему. Даже тусклое освещение парной стало светлее и радушнее. Ещё сильнее побелели надраенные Изкурножем стены, а заботливо подаваемый пар, стал ещё гуще и таинственнее.
– С ленцой. Так, будто, я, конечно, могу тебя защитить и покорить, и даже всю жизнь носить на руках, но ещё не решил, может лучше часок поспать.
– Я самолюбивый жлоб? – нахмурился Пушкин.
Она, не открывая глаз, покачала головой.
– Те смотрят оценивающе, оценивают сможет ли баба любить их хотя бы вполовину так же сильно, как они сами себя.
– Всё равно не понял.
– Так женщин никто не понимает, – усмехнулась Фея. – Даже другие женщины. Про баб, дур, малолеток и свиноматок вообще молчу. Они даже себя не понимают.
Она перевернулась на бок и уставилась ему прямо в глаза. И за надменной поволокой, самодовольством и бравадой, он увидел испуг. Эта странная хрупкая девушка, покрытая боевыми шрамами, боялась отказа.
– Говори что хочешь, я не уйду, – серьёзно пообещал Пушкин.
Она приподняла брови.
– Теперь думаешь, что понял?
Он покачал головой.
– Чего же тогда? – промурлыкала Фея.
– Нравится на тебя смотреть.
– И больше ничего не хочешь?
– Конечно, хочу!
Она села. Зрачки задёргались, и из пара начала собираться женская фигура. Из мягкости затянулась плотность,