высовывались, осматриваясь кругом, ища выхода с площади.
Меня внезапно осенила мысль: выход с площади был, матросы его только не знали! Я должен что-то сделать, чтобы броневик не ушел. Узкий кривой переулок шел с площади между домами к каменной лестнице, которая шла к вокзалу. Лестница была широкая и очень пологая, каждая ступенька фута три, и броневик мог легко по ней спуститься.
Броневик с грохотом помчался дальше. Перебегая от подъезда к подъезду, я добрался до переулка. На нем ни души. Вот и моя цель – задний двор пожарной команды. Тяжелые железные решетчатые ворота были заперты, во дворе, в нескольких саженях от ворот, стояла огромная пожарная телега; отодвинув засов, я распахнул ворота на улицу, они были сделаны так, что открывались и вовнутрь, и на улицу. Открытые ворота почти преградили проход по переулку. Подбежав к телеге, я пытался вытолкнуть ее на улицу, но сдвинуть тяжелую телегу с места оказалось мне не под силу: как я ни старался раскачивать ее, она двигалась в обратную сторону – двор имел скат от ворот. На пожарном дворе ни души, да и вряд ли кто-либо помог бы мне!
Пулеметная стрельба усиливалась, и я услышал шум мотора броневика, нашедшего, наконец, переулок. Выглядываю из-за стены и вижу, что броневик остановился, издали увидев преграждавшую путь решетку, и начал пятиться назад. Они не заметили, что это были только распахнутые ворота!
Я снова пробрался на площадь. Дымящийся броневик стоял у сбитого фонаря, дверцы распахнуты, убитый матрос лежал в нескольких шагах. Остальные, видимо, бежали. С горечью смотрел я на Георгиевскую ленту бескозырки, лежавшей на земле, в крови. Невольно я поднял ее. Золотыми буквами надпись: «Черноморский флотский экипаж». Какая жестокая несправедливость! Гордость России, покрывший себя неувядаемой славой Черноморский флот, а матрос этого флота был самым лютым врагом России и меня! Сняв ленту с бескозырки, я сунул ее в карман. На Московской все еще шел бой с засевшими большевиками. Решив, что город уже взят добровольцами, я быстро, почти бегом бросился к Губисполкому, который находился на Епархиальной, 29, улице, параллельной Сумской, главной улице города.
Около театра шел бой, и я попал в перекрестный огонь, мне пришлось спасаться в каком-то не то ящике, не то собачьей конуре. Разгоряченный, я не замечал, что улицы пусты и шум боя затихает. Добежав до огромного здания Губисполкома, я нашел его покинутым: разбросанная мебель, масса порванной в клочки бумаги.
Бросился к подвалам Чека. Кругом трупы, кровь и стоны! Всех заключенных большевики пристрелили, некоторые из них еще живы.
Как сумасшедший я выскочил из этого ада и бросился бежать к Сумской.
У ворот каменного особняка стояла пара часовых-кубанцев в бурках. Обрадованный, я подбежал к ним и торопливо спросил, где их командир. Они указали на дом. Вот, думаю, орлы наши кубанцы уже захватили эту часть города и устроились в богатом особняке. По широкой лестнице я вбежал на террасу, у дверей меня встретил огромного роста кубанец, очевидно офицер, в бурке. На мой вопрос,