батюшка. Но не ленюсь я, можете у бабушки Матрёны спросить. Всё делаю, что скажут. И скотину уж я напоила, всё успела.
Не выдержал и Данила:
– Уж кем-кем, а ленивицей мою сестрицу назвать нельзя, всё как пчёлка по дому кружит, и стряпает, и чистоту блюдёт. Да давайте же к столу, вечерять будем. Любанька, помоги-ка матери!
– Спрячь под периной, – шепнула Любаша, сунув Даниле в руку травы, – не потеряй ничего.
И засуетилась, побежала в клеть за кувшином с квасом, рушники чистые бросилась доставать. Ну как такую в лености упрекнёшь?
Сели. Отец Влас сотворил молитву, благословил стол, пожелал доброй дороги отцу, что вёл обоз под Новгородом. Данила уж и слушать устал: всё об одном твердит поп да об одном. Что милостив Господь, да гнев его страшен, что напускает он соблазны на человеков, чтобы силу их и слабость испытать…
А матушка всё с Любаши глаз не сводила, видно, почуяла что-то. Да как встрепенулась, прервала его речь:
– А где это ты, дочка, бусы свои оставила? Батюшка в последний приезд подарил, красивые. Потеряла что ль где-то?
Любаша потянулась было к груди, да уж и так поняла, что сколько не ищи, не найдёшь гладких алых бусин – слетело ожерелье, потерялось где-то в лесу. Отлила кровь от щёк, забилось сердце, затрепетало.
– Монисто Стешкино примеряла, да сняла. Заберу завтра. Небось в горнице на лавке и оставила, да ничего, Стешка уж спрятала куда-то в надёжное место…
А у самой голосок-то дрожит, как паутинка на ветру.
Мать забурчала:
– Смотри-ка, разбрасывается украшениями, там забыла, тут забыла. Отец вон ночей не спит, соль да ткани возит, чтоб дочь барыней тут ходила, а она разбрасывается подарками. Благо, обновки все я в сундуке храню, такой только дай что новое, тотчас в ветошь превратит.
– А я говорил, Федотья Семёновна, девице лучше бы не себя украшать, а душу свою бессмертную. Тело оно что: износилось, истрепалось, в могилу легло. А душа, она вечная. Вот о ней надо думать, молитвами грехи искупать. Тогда-то, как Бог мудрости даст, и ценности мирские не нужны будут, лишь духовное благо станет сердцу милым. И сразу серьёзнее Любаня станет, ума в голове прибавится. Бог даёт разум, черти отбирают, ведомо то.
Федотья Семёновна перекрестилась и оживлённо покачала головой, сверкнув глазами:
– Вот как раз девчонке и урок будет. Пусть к исповеди готовится, расскажет вам да покается, что только об украшательствах телесных и думает, ленится да матери не слушается. Может пристыдится тогда, одумается.
– Правильно, правильно, готовься к исповеди, Любушка, – промурлыкал отец Влас, и стало Любаше не по себе. Встала она из-за стола даже не надкусив ничего, не пригубив.
– Хорошо, матушка. Пойду бабушке огурчиков и блинцов отнесу. Прихворала она что-то, с обеда уж лежит.
– Ступай-ступай, горемычная.
Едва Любаша скрылась, как за стеной раздалось:
– За что вы её так, матушка? Не заслужила она такого. Ещё и при чужом человеке.
– А