я не умею. И радостно и громко, словно обращаясь ко всему человечеству, я провозгласил:
Я оставляю за собой права
Жить безрассудно и немного странно!
Однако я забыл простую истину, что даже у стен есть уши. А иногда и руки. В стену постучали, призывая меня соблюдать правила общежития, согласно которым нельзя шуметь, когда другие работают. Этот стук, заменяющий предостерегающую надпись, начертанную невидимой таинственной рукой во время пира Валтасара, не удивил меня. Ведь, в отличие от вавилонского царя, я жил не во дворце, а в коммунальной квартире. А это тот же улей, только вместо пчел в нем теснятся люди. В комнате за стеной жила Мария. И это были наши с ней правила, которые мы установили сообща, чтобы сосуществовать в мире и дружбе, что очень непросто, когда ты живешь среди людей, разных по возрасту, темпераменту и привычкам. По природе своей я противник всяких правил, которые жестко регламентируют жизнь, лишая человека свободы выбора, дарованную ему самим Господом. Но в случае с Марией я сделал исключение, потому что дорожил ее дружбой больше, чем мнимым божьим даром.
Это была молодая женщина, с которой я с недавнего времени делился всеми своими радостями и бедами, несмотря на то, что она не была мне ни женой, ни любовницей. Это случилось после того, как Мария, переехав в Санкт-Петербург из какого-то провинциального городка, купила комнату в коммунальной квартире в одном из старинных домов в центре города и поселилась по соседству со мной. Мы довольно скоро стали друзьями. Сблизили нас примерно одинаковый возраст и похожий образ жизни. Работала Мария переводчиком иностранной литературы в каком-то издательстве, где она появлялась только когда заканчивала очередной перевод какого-либо произведения, а это случалось не часто. Все остальное время она, как и я, редко выходила из своей комнаты. Сначала мы случайно встречались на общей коммунальной кухне и только здоровались, постепенно начали обмениваться несколькими словами о погоде и прочих пустяках, а затем как-то само собой нашлись общие темы для более длительных и содержательных разговоров. У Марии был трезвый, воспитанный провинцией, взгляд на жизнь и очень жесткие, не допускающие вольной трактовки, понятия о том, что есть добро и что – зло. Это было непривычно для меня и вначале очень смущало. Но незаметно Мария стала нужна мне, как богомольцу икона. При этом отношения наши были платоническими, и меня это устраивало. Женщин в моей жизни было много, а настоящих друзей – мало. Быть может, только одна Мария и осталась после того, как жизнь внесла свои коррективы в мой юношеский идеализм. Добавить еще одну женщину в свой донжуановский список и потерять друга казалось мне неразумным, поэтому я не желал ничего менять. А Мария никогда не заговаривала об этом. Поэтому наши с ней отношения были целомудренны, чисты и безоблачны, словно мы все еще оставались детьми и не желали, подобно Питеру Пэну, взрослеть.
Стук в стену означал, что Мария работала и призывала меня если не к тому же, то к молчанию. Но я подумал, что не будет