и ходить всюду, куда тебя приглашают, ты бы оттуда вышел гол как сокол. Мне же вся эта канитель не стоила ровно ничего, ни ломаного гроша. Спросишь, как же это возможно? А вот послушай.
Тот самый холостяк с красной смородиной на носу, который выманил у меня пятнадцать марок за то, что порекомендовал мне замечательного доктора, пригласил меня в Луна-парк на свой счет, да еще угощал меня сельтерской водой, и шоколадом, и чем хочешь. Увидав, однако, что мне это не нравится, он сказал: «Для хорошеньких женщин, которым требуется доктор, я – комиссионер, но для осмотра Берлина я не комиссионер, а кавалер и джентльмен!» Ну что ты скажешь про такого недотепу? Уже на обратном пути он обращается ко мне, этот умник, а сам сияет, как солнышко в июне: «Мадам! Если вы не обидитесь, я вам кое-что скажу». «Если что-нибудь умное», – отвечаю я. «Умное ли, не знаю, – он говорит, – но вам это будет очень интересно». «Если интересно, – отвечаю, – почему нет?» Тогда он говорит: «Но с условием, мадам, что вы мне потом скажете ваше мнение». «Почему не сказать?» – отвечаю я. «Нет, я имею в виду, – говорит он, – что вы скажете мне откровенно, не скрывая». «Зачем же мне скрывать?» – говорю я. «Нет, – продолжает он, – если вам не понравится то, что я скажу, то вы мне так и скажете, что вам это не нравится». «Говорите, – отвечаю я, – чего вы тянете?» Тогда он останавливается и говорит: «Выслушайте же, мадам, дело вот в чем. Поверите ли вы мне? Может быть, поверите, а может быть, и нет. Хотя я не знаю, почему бы вам мне не поверить. Я человек откровенный, у меня что на уме, то на языке. Я не люблю полуслов. У меня раз, два, три – и готово. Должен вам сказать, мадам, что я такой человек: если есть у меня что-нибудь, я тут же выкладываю. Долго держать про себя я не умею. Я уже давно хотел вам сказать, что вы мне понравились с первой минуты, когда я вас увидел. Что вы на это скажете?» Что мне, отвечаю, сказать? Ваше счастье, что мы в Берлине, на Фридрихштрассе, не то я бы вам показала, что значит быть нахалом! На этом наш разговор окончился. Я осталась без кавалера и вынуждена всюду ходить одна. Однако не беда: Берлин – не темный лес, а немцы такие люди, что не ленятся, останавливаются, выслушивают и показывают вам все, что у них спрашивают. Больше того, если спросишь такое, чего они не знают, то прямо-таки видишь, что люди вне себя. Немец немцем остается.
Вот я тебе описала все, как обещала. Дай мне Бог приехать благополучно в Мариенбад, тогда сообщу тебе больше новостей. Пока будь здоров и напиши мне в Мариенбад, что слышно у нас в Варшаве? Как поживает Эстер Сорокер? Родила она или еще нет? А если да, то кого – мальчика или девочку? Хорош муж! Я имею в виду Хаима Сорокера. Оставить жену на сносях, а самому уехать в Мариенбад! Ради чего? Он, видите ли, хочет «сбавить», потерять живот… Была бы я его женой, он бы уже обратно на Налевки не приехал! Пусть оставался бы в Мариенбаде навсегда. Уж он бы у меня «сбавил» не только вес и потерял бы не только живот. Говори что хочешь, он твой друг, но так