этому, а вовсе не из-за заботы или беспокойства о таком результате, он добился успеха в своем искусстве, успеха, который, казалось бы, благодаря внезапному рывку одним махом перенес его через преграды многих лет.
Он преуспевал без усилий. Он уже был А. К. А.32
Но признание такого рода, общественные награды, которых он когда-то так страстно желал, теперь, казалось, не имели для него никакого значения. По случайности оставшись холостяком, он вращался в обществе, не имея ни душевного приюта, ни святыни, которую мог бы назвать своей; и, за неимением домашнего очага, вокруг которого могли бы группироваться почести, они беспрепятственно рассеивались, не накапливаясь и не прибавляя веса к его материальному благополучию.
Он продолжал бы работать резцом с тем же жаром, даже если бы его творения были обречены на то, чтобы их не видел никто из смертных, кроме него самого. Это безразличие к тому, как публика воспримет персонажи его грез, придавало ему любопытный артистический апломб, который позволял ему преодолевать колебания общественного мнения, не позволяя нарушаться присущему только ему уклону.
Изучение красоты было его единственной радостью на протяжении многих лет. На улицах он замечал лицо или часть лица, которое, казалось, с точностью до волоска выражало в изменчивой плоти то, что он в данный момент желал выразить в долговечной форме. Он изворачивался и следовал за владельцем, как сыщик: в омнибусе, в кэбе, на пароходе, сквозь толпу, в магазины, церкви, театры, пабы и трущобы – главным образом, чтобы, оказавшись вблизи, разочароваться в своих стараниях.
В этих профессиональных погонях за красотой он иногда бросал взгляд через Темзу на причалы на южной стороне, а именно на тот, где ежедневно выгружались тонны отцовского камня из кечей33 южного побережья. Время от времени он мог различить лежащие там белые блоки, огромные кубы, которые его родитель так настойчиво откалывал от скалы на острове в Английском канале, что казалось, со временем они будут отколоты полностью.
Он не мог понять одного: из какой области наблюдений поэты и философы вынесли свое предположение о том, что любовная страсть наиболее сильна в юности и угасает по мере наступления зрелости. Возможно, именно из-за своего полного домашнего одиночества в течение продуктивного периода, последовавшего за первыми годами после отъезда Марсии, когда он дрейфовал от двадцати пяти к тридцати восьми годам, Пирстон иногда страстно любил – хотя, правда, и с полным самообладанием – неизвестном ему, когда он был зелен в своих суждениях.
* * *
Его эксцентричное островное воображение развилось до такой степени, что Возлюбленная – теперь снова видимая – всегда существовала где-то рядом с ним. В течение нескольких месяцев он находил ее на сцене театра: затем она улетала, оставляя приютившую ее бедную, пустую оболочку самостоятельно