страхом и неуместным желанием доказать свою откровенность, принесли много вреда и самой Ариадне, и особенно ее отцу. Следователей не интересовала тема личных переживаний Эфрона, они искали фабулу для дела о шпионаже, и Аля им ее подсказала.
Немного надавив на нее, чекисты заставили ее признать, что Эфрон ощущал себя запутавшимся, ибо был «вынужден работать не только на СССР, что принужден он был к этому силой и что выйти из этого положения он не может», ибо «он находится в крепких руках». (И.Кудрова. Разоблаченная морока.)
Простодушная и недалекая Кудрова полагает, что речь идет о двух редакциях одних и тех же показаний, между тем, совершенно очевидно, что имеются в виду два разных периода в жизни отца и дочери. В первом случае Эфрон дважды подчеркивает, что Аля – «маленькая». Во втором, он настойчиво советует ей возвращаться в СССР и обещает достать для нее советский паспорт, то есть, ей уже больше 18. (Там же).
Эпизод со слезами, описанный Алей в ее добровольной исповеди, когда отец упорно называет ее маленькой, выражая сомнение в ее способности понять сложные вещи, явно относится к самым первым годам ее приезда в Чехию, когда ей было не больше 12 лет. Но в те годы Эфрон еще не испытывал раскаяния за свое белогвардейское прошлое, он им гордился, о чем свидетельствует и Р.Гуль, и многие другие.
Его «полевение», закончившееся вербовкой, происходит уже во второй половине 20-х годов, когда Але исполнилось 15–16, и никто не назвал бы ее, высокую полную девушку «маленькой». Но и тогда Эфрон, подавший заявление на получение советского паспорта, был бодр и исполнен оптимизма, что подтверждается его письмами.
Плакал он в 1923 году, когда узнал об очередном бурном романе жены, с Родзевичем. Об этом он писал М.Волошину в своем надрывном письме в декабре 1923 г.
«Жизнь моя сплошная пытка. Я в тумане. Не знаю на что решиться. Каждый последующий день хуже предыдущего. (…) Непосредственное чувство жизни убивается жалостью и чувством ответственности. Каждый час я меняю свои решения. М. б. это просто слабость моя? Не знаю. (…) Но мое сегодня – сплошное гниение. Я разбит до такой степени, что от всего в жизни отвращаюсь, как тифозный. Какое-то медленное самоубийство.
Что делать? Если ты мог издалека направить меня на верный путь!» И еще: «Если бы ты знал, как это запутанно-тяжко. Чувство свалившейся тяжести не оставляет меня ни на секунду. Все вокруг меня отравлено. Ни одного сильного желания – сплошная боль.». И еще и еще.
В это же время Цветаева уходила из дома и жила у знакомых, так что дочь и отец оставались вдвоем.
Поразительно, что ни Ариадне, ни Кудровой, ни Белкиной, ни Швейцер, ни Саакянц, ни Громовой, да и никому другому из десятков тысяч «исследовательниц» творчества и биографии Цветаевой даже не пришло в голову поискать источник описанных Ариадной терзаний отца не в политике, а в личных проблемах. Что ж, у поклонниц Цветаевой есть много достоинств, но исследовательская культура и здравый смысл в их число не входят.
После смерти Сталина Ариадна смогла,