Следом – желания – и вот уже открыты двери в шкаф – все рассаживаются на полках, бесцеремонно тесня вязаные бабушкой толстые носки, белые блузки на вешалках, платье в горошек и даже сменные воротнички. Когда заполнилась вся мебель – фантазии, буквы и желания стали рассаживаться на подоконнике, напирая на красную герань и возмущающийся алоэ. Устраиваются на полу. Всё плотнее, плотнее. А потом – вторым слоем, третьим. Альбина ворочалась – то ли заснуть – завтра на уроки, то ли встать и писать. Петухи начнут будить еще до рассвета. Но нет. Желания, словно металлические канаты, начали сводить живот. Буквы, уже не церемонясь, трясли и будоражили. Фантазии дошли до люстры и потолка, съедая последние капли воздуха в комнате.
– Ах ты ж. Так и свихнуться можно.
Вскочила, на ходу сдирая через голову мокрую ночнушку, и распахнула окно. Буквы, до этого уже совсем расплющенные о запотевшее стекло, с облегчением россыпью вывались наружу прямо с подоконника. А часть – со скоростью света – улетели удовлетворять своё любопытство. А что же делает ночью филин? Правда ли летучие мыши – такие страшные? И как распускается беладонна?
– Ну, и сколько можно бежать от букв? – Полная луна как будто, так и ждала её.
– Да-да, давай теперь еще и ты начни разговаривать со мной. – Простынь с кровати, не сопротивляясь, мягко обняла Альбинину спину, подмышки и грудь.
– Уже начала. – Улыбаясь, как будто в трубу, вторила Луна.
– Феерично. Теперь в этой деревне не останется ни одного предмета или чего угодно, которые бы ни разговаривали со мной.
– Так и будет. Ты пиши. А я на тебя посмотрю. – Пятна на Луне потемнели и сместились, превращаясь в подобие нечетких овальных глаз.
Лист, загодя вставленный в печатную машинку, еще месяц назад, тревожно колыхнулся. Холодный мартовский ветер, ворвавшись в окно вместе с вернувшейся от белладонны фантазией, принёс зелёного носорога, аккуратно посадив его на клавишу с буквой «н». Рождалась история. Альбина, проявляя последние капли бдительности перед спуском с водопада в пучину, успела завести будильник.
Утром пришло самое страшное похмелье в её жизни. Всю ночь стучала по клавишам. Всю ночь, ссорясь, топча друг друга, ругаясь за очередность, к ней шли, бежали, и летели весенние капли, которые хотели поскорей выгнать снег из мартовского леса, вечно голодные бобры, объявившие зайцам войну за съеденные морковки, серые тучи, решившие навсегда вытеснить белые облака с небосвода. Заснула, уронив голову на стол, уже с рассветом.
Треск будильника вернул в холод, мрак и скрипящие половицы. Голову разламывало. Вместе с болью и тошнотой само собой пришло решение: «Больше к нему не пойду. Ни за что».
Уроки начинались через час. Шум воды в чайнике вызывал зубную боль, а хлеб оказался засохшим и замороженным от распахнутого всю ночь окна. Опаздывая и накидывая уже на бегу пальто, вдруг сморщилась. Противно. Как же противно его теперь надевать. Пальто, отобравшее последнюю надежду на признание её как женщины. Пальто, превратившее её упругое тело в бесформенную массу в его глазах. Или не только пальто.
Уже