ему таких преданных друзей.
Пьяный до отсутствия связных мыслей, домой Токэ возвращался поздней ночью. Он с усилием, нетвёрдо раскидывал ноги в запылённых ботинках в стороны так, словно давил, как пиявок, все появившиеся сплетни о себе.
Перед тем, как проворчать четыре этажа, подымаясь вверх по сложенной локтями лестнице, Токэ надолго остановился во дворе у крохотной, в чугунный крест, ливневой решётки. Склонив голову, чутко вслушиваясь, как в стоке, пугливо шумя и прячась, бежит несвежая вода, он погрузился в смиренно-торжественное молчание человека избранного, наделённого пророческим даром.
Во двор спустился Сокило. Он тяжело кружил вокруг Токэ, горестно втаптывая подошвы «чуст» – домашних тапочек на босую ногу в землю, как будто на него действовал усложнённый закон всемирного тяготения. Размахивая короткими костистыми руками, Сокило натруженными сильными пятернями яростно мял воздух то под носом Токэ, то у своего лица, багровеющего от мучительного обязательства гортанными звуками как-нибудь вразумить деверя.
Из окна четвёртого этажа возглавить осуждение одинокого Токэ высунулась Бана, угрожающе свесив при этом сдерживаемые на пределе чёрным лифом тяжёлые испуганные груди четвёртого размера.
Посмотрев на Токэ и на небо, Бана оценила расстояние как до брата, так и до Бога.
«Господи!» – обратилась она к Всевышнему, и беспечные, любопытные звёзды высоко над колодцем двора засветились было солидарностью и сочувствием. Бана настойчиво и самоотречённо просила небесные силы утвердить её план успокоения: помочь ей раздобыть быстрый яд, а после того, как она с благодарностью примет его, мгновенно забрать «прямо» с крыши, так ближе и быстрее, её душу, чтобы та смогла, наконец, отдохнуть от всех перенесённых из-за пороков брата страданий.
Сокило помог молчащему деверю справиться с каменными ступенями и забраться на верхний этаж.
Токэ и сестру разделял стоптанный порог открытой двери, за которой, стесняясь своей матерчатой облезлости, смущённо освещал комнату угнетённый годами абажур изначально лимонного цвета.
– Пропойца, стоишь ночным пугалом посередине двора. Что ты там делаешь?
Сокило, всё ещё стоявший за спиной Токэ, не мог видеть его лица, а значит, и прочитать «по губам» спокойный и неожиданно трезвый ответ.
– Слушаю, как журчит вода. Мне так лучше вспоминается.
Бана вновь начала закручиваться в вихрь гнева.
– Тебе! Никчёмному! Нечеловеку! Есть что вспомнить?
– Да, есть! – не ища примирения, сказал Токэ.
«Я помню, как бабушка Мара, принимая роды у нашей матери, шлёпнула меня, младенца, по попке. И я задышал. А пока я вечерами помню об этом, мне по утрам легче надеяться».
После оглушающей ссоры в доме всегда стоит эталонная тишина.
Деликатно жаловались друг другу на ночную прохладу рыжие и такие весёлые днём крыши.
Токэ сверху смотрел на редкие, усталые точки-головы прохожих.
Шумный