и он опускает глаза.
«Соглашение», это договорённость перед игрой, по каким именно правилам она идёт. Преферанс существует во множестве вариаций. «Сочинка», «Ленинградка» – это только самые известные. Поэтому все спорные моменты проясняются, что называется «на берегу».
К Виталию Арнольдовичу подходит представитель жюри. Они о чём-то шепчутся. «Признанный авторитет…», – ловит моё чуткое ухо «… репутационные потери…», «…живая легенда…».
– Какой злой дедушка, – смеётся Ларская, – отнимает у мальчика игрушку.
Арнольдыч снова густо краснеет, и на меня накатывают скверные воспоминания. Сердце колотится, как ненормальное. Только не сейчас, милое. Продержись немного.
Мой «мизер» далеко не идеален. Если бы крупные карты были раскиданы по рукам моих соперников, они смогли бы подловить меня. Весь расчёт на то, Что Арнольдыч заграбастал всё себе. Единственная возможность перебить меня – объявить «десятерную», но для этого он слабоват.
– Играем, – кивает, наконец, Арнольдыч.
Они с Ларской раскладывают свои карты в открытую. Теперь будут «ловить» меня вдвоём. Проверять мизер на прочность.
Но я уже не волнуюсь. У Арнольдыча две сплошных масти и одна-единственная семёрка треф. С неё он начинает, и я скидываю свою единственную «бланковую» восьмёрку. Взятку забирает Ларская, а дальше мы раскидываем «мизер», словно пасьянс.
– Десять очков! – громогласно сообщает ведущий. – Итого тридцать два очка! Турнир завершён, жюри приступает к окончательному подсчёту, но уже очевидно, что победителем стал Фёдор Михайлович Евстигнеев! Наш почётный гость… знаменитый…
Слышу, как громко аплодирует «прикреплённая» ко мне Юля. Все вокруг встают с мест и к горлу подкатывает давно забытый восторг победителя. Пытаюсь вздохнуть, но вслед за ним приходит боль. Она словно нож врезается в сердце.
Звуки затихают… кто-то вдалеке зовёт врача… ещё кто-то визжит… Я ничего не чувствую и только вижу, как надо мной кружит громадная сводчатая люстра с хрустальными подвесками и свет её постепенно меркнет.
Первое, что я вижу, это люстра, но уже совсем другая. Простая такая штука из семидесятых. Три пластиковых плафона весёленькой раскраски. Один салатовый, второй розовый, а третий голубой, да ещё и с белыми полосками.
Точно такая же когда-то висела у меня в спальне, когда я жил на проспекте Калинина. В Переделкино я переехал ещё при Горбачеве, так что не довелось пожить на Новом Арбате.
Вообще, это очень интересный глюк, так-то в моей спальне интегрированные светильники, да и потолок тут какой-то странный. На больницу не похоже. На «Прагу», даже на какую-нибудь подсобку тоже. Где я вообще?
А потом я чувствую то, чего не было уже полвека и что разом перекрывает все прочие несуразности.
У меня начинает чесаться левая нога.
Да так сильно, что это точно не может быть чем-то вроде фантомных болей, которые нет-нет, да и преследовали меня большую часть моей жизни.
Рывком сажусь и, несмотря