своим лицом, сразу же узнаваемых, всегда выстраданных, смелых, даже отважных стихах словно сплетены в некий энергетический, светящийся шар. Волков, по всему строю, по словарю, по структуре стихов, поэт очень русский. Он прямой продолжатель линии Леонида Губанова в нашей поэзии. В его стихах, как это было и у Губанова, есть то, что с такой силой высветилось когда-то у Бодлера, – ранимая и беззащитная прямота решительных и суровых определений, радость сквозь боль, готовность принять и понять все многообразие и все сложности жизни, умение смотреть прямо в глаза яви.
Из книги «Глубокой ночью»
Он словно попал в неизвестную страну, где были свои законы и где очень быстро забывали друг о друге.
Труп (чей?)
Как только выпишусь из морга,
числа четвертого, седьмого
спою, как мог «Лесоповал»
спокойно, будучи в фуфайках,
про лебедя, про звёздный факел
всем исповедоваться вам.
Как сам я, лет восьми, шести ли,
притопывал ногой, в квартире,
кружился робко и вздыхал, –
но в чём таинственности смысл
я понял только лёжа, снизу,
убитый строго наповал.
Не спеть ли вам
«Лесоповал»?
«Сам ты сочинил тюрьму…»
Сам ты сочинил тюрьму
в рассыпной пустыне
и упёрся ты в бетон,
вне сомнений, сам,
и молитву лишь о том,
чтобы отпустили,
не прочёл, а на песке
пальцем написал.
Только если можно вскрыть
прутья гадкой клетки
и, отчалив, показать
шиш офицерью,
то пустынная тюрьма
держит крепко-крепко:
даже не пытайся – засмеют.
«Вокруг белеющие рты…»
Вокруг белеющие рты –
не с той банальной пеной,
как будто изменить им ты
всем невзначай успела,
и даже с пеною не с той,
что всякий, в дивном споре,
доказывает смысл пустой,
как будто что-то понял.
Белеющие рты вокруг
совсем иного сорта! –
не спрашивай теперь, мой друг,
о призрачном, высоком:
я вижу рты, белее дня,
светлее дум, рассветов,
и нету истин у меня,
и всех ответов нету.
И мой теперь, в песке зеркал,
белеет славный ротик,
хоть я и долго возникал,
хотя и был я против
тех окруживших чудаков,
молчаний тех, той пены,
хоть изо всех безумных ртов
белел мой – самый первый.
«С левой ноги встаю…»
С левой ноги встаю,
словно в колодец – бах, –
не соберёшь мою
душу теперь, судьба.
Снова, но с правой ноги,
этим же утром встал:
чувствую, что другим
станет теперь сустав.
Так уж и быть – больной,
встану с обеих ног:
шуточкам надо мной
весело и смешно.
Из-под пижамы хоть
высуни два крыла, –
не уберечь мне плоть,
так же, как и талант.
Я уж почти взлетел,
и подо мной диван, –
сколько там было тел
рядышком… Ну и дела!
С ними, пожалуй, в них
трепет мой, танцы чувств, –
от подобной родни
разве я улечу?
Лучше бежать в огонь
тоненьким и хромым, –
с этой больной судьбой
мы теперь паханы.
Кости ломаем, пьём,
часто к утру храпим:
я – ношу медальон,
она – грызёт мандарин.
Знают про нас почти
два человека, три, –
не поленись, прочти,
с нами поговори!
Всё мы расскажем, всем
лапу протянем – на! –
пусть я порою слеп,
пусть и она больна.
Нам