курят у проходной и совещаются, куда бы употребить заветные три часа: на кино, променад, домашку или вовсе угрохать остаток дня на портвейн и анекдоты.
– Как-нибудь проживут без Кухулина, – процедил часам доцент кафедры русской и зарубежной филологии Нижегородского государственного педагогического университета.
Но часы аргументированно передвинули стрелку с 09:50 на 09:51 – вот так толкаете молодёжь на кривую дорожку, несобранный вы человек, они там томятся в аудитории, пускают друг в друга солнечных зайцев и жмурятся при майском свете, они там лепят жвачки под парты и царапают похабности, пока вас нет, они уже почти поняли, что вы заняты и бросили их на произвол судьбы, и того и гляди, лучезарные, отправятся вон из обители знаний и предадутся своим маленьким пошлостям и ничегонеделанью, но главное даже не это, а то, что по пути к пошлостям самые правильные заглянут, конечно, в деканат и уточнят, где носит ваше благородие и по какой такой удаче им не приходится грызть гранит, и тогда уж держитесь, тогда противная методистка с дребезжащим голосом начнёт возмущаться и задавать неприятные вопросы, поэтому лучше вам, премилостивый товарищ, немедля скакать хотя бы на вторую пару, скорее покиньте помещение, пока домашний телефон ещё не разразился руганью, в деканате, в конце концов, что-нибудь соврёте, чай не зря в вашей коробочке хранится столько занимательных фактов, расскажете про несчастный случай или срочное задание для газеты, вперёд, скачите на всех порах!
Рюкзак с оторванной лямкой валялся в углу неразобранный и грязный. Приводить его в божеский вид было лень. Зелёнкин сорвался с места, сунул попавшиеся под руку книги, паспорт и кошелёк в полиэтиленовый пакет с рекламой почему-то автосервиса, хотя машины ни у него, ни у родителей сроду не было, обулся, выскочил из дома и зашагал на работу. Вначале его беспокоила деканатская взбучка и Светлана Матвеевна с намалёванными ядрёной помадой розовыми губами, но скоро мысли перепрыгнули к недавнему труду, и в артикуляционный аппарат сами собой полезли эпитафии.
Удивительно, чего только не пишут на памятниках, какая это сокровищница с жемчугами словесности.
– Стою, наклонясь, над твоею могилой, \ Горючей слезой поливая цветы. \ Не хочется верить, родной наш, любимый, \ Что в этой могиле находишься ты, – пробубнил Зелёнкин, пробегая по бордюру, чтобы не выпачкаться в грязи. И с лёгкой улыбкой и особой нежностью, как бы смакуя, повторил: – Горючей слезой поливая цветы…
Бабулька с неотлепимой от русских бабулей-передвижниц тележкой, объезжая грязь понизу, покосилась на встречного пешехода. Но он не обратил на это внимания и отчеканил ещё:
– Жизнь… Какое это прекрасное предисловие к разлуке!
И ещё:
– Вы, листочки, не шумите, \ Нашу маму не будите.
Последнее, про листочки, ему особенно полюбилось своей простотой и искренностью.
Вообще, эпитафии нравились ему, потому что они говорили больше, чем в них звучало. По эпитафии много чего можно было понять про усопшего: образование, семья, круг общения…