ли деле она обрекла и себя, и Альдо на вечные муки. Но ответов, конечно, не было, и ближе всех к истине всегда были Святые, а Святые говорили, что да, Мойра совершила непростительное.
Земля священна: она порождает жизнь, и она же забирает то, что остается после смерти. Она очищает и освящает, и если человек был в жизни без греха, то очищать в нем нечего, и он встанет из земли целым, как новый Святой. Поэтому вмешиваться в то, что делала сама Земля, было запрещено. Поэтому для всех общих могил на деревенском древнем погосте было правило: вскрывать их для новых похорон можно было не чаще, чем раз в десять лет. А за десять-то лет земля успевала очистить всех, а тех, кому очищение не нужно – показать таковыми. Тогда и вставали те, кто плоть без греха, Святые, и ходили меж живых, и никто лучше них Святую Землю и Святое Небо не слышит и не понимает, поэтому они обустраивают мир.
Конечно, они лучше знали, лучше понимали, что натворила Мойра – ведь они лежали в земле, слушали ее, проникались ею, они знали, как черви точат плоть, как обнажаются кости тех, кто жил с грехом, как очищается тело, освобождая души для последнего суда и последней битвы.
Мойра же посягнула на священное – на свежезарытую могилу. Как положено, на старые кости, на деда Антео, помершего лет пятнадцать тому, опустили тело Альдо в сером саване два дня назад. Лантара бросилась на могилу потом, и плакала, и землю гостями прижимала к груди, причитая о чем-то на чужом языке, пока Старый Ормо не увел ее домой.
А в ночь пришла Мойра, которую Альдо позвал из могилы, и разрыла землю, чтобы ему помочь. И тело в саване вытащила наружу, только оно было мертво и неподвижно, как бы она не пыталась его разбудить.
Утром же явился Святой Ляшко со своим помощником, и там ее и нашли – в бреду возле тела охотника – и сама Мойра толком и не помнила, что делала до утра.
Да ей все и сейчас казалось отборным бредом.
Движение ее иссякло возле верстового столба на торном тракте, на котором был обозначен поворот на проселочную дорогу с двумя колеями от колес телег, на их Пречистое. Вот под этим столбом Мойра и села, прямо в пыль, колени руками обхватила и заплакала.
Она плакала по дому, который оставила; по деду, который будет ее ждать; по младшим сестренкам, которых она любила; по подружкам, которые теперь даже края одежды ее забоятся коснуться; по своему крохотному углу в доме у окна, который теперь, наверное, отдадут Таларе; по своему горькому посмертию, которое ее ждет, если она не допросится прощения у Святого престола; по любимой свинке Господарю, которого она третий год защищала от съедения – теперь, наверняка, после первого же поста он попадет на стол; по веселому, красивому Альдо, которого она теперь помнила ледяным и серым окоченевшим трупом; по его душе. Она плакала… о себе.
– Хорош сопли разводить, – негромко, так, словно слова сносил ветер, сказал кто-то над ее ухом. – Дел куча полная наложена, а ты – реветь. Вот дура-девка.
Мойра подскочила в ужасе, хлюпая носом и размазывая сопли пуще прежнего, но с первого взгляда никого не увидела.
– Кто здесь?!
– А