в овражек. Старик снял ружье, прислонил к поваленной ели, сбросил на снег ягдташ. Потом отошел с сыном в сторону, присели они на корточки, в снегу чего-то копаются. Из-за своего прикрытия не очень хорошо мог я рассмотреть, что они делали. Будто палки какие-то из-под снега достают. Потом вернулся старик к ягдташу, порылся в нем – опять чего-то колдует. Пес стоит у ружья, не шелохнется. Встал старик, бросил перед псом кость. Покосился на нее пес, но не трогает. А старик и не смотрит больше на собаку. Подозвал сына, смахнули они со ствола снег, сели рядышком и разговаривают о чем-то. Смотрю и не понимаю… Что такое?
Вдруг откуда-то совсем издалека собачий лай послышался. Пес сразу встрепенулся, но не двигается.
Тут старик не спеша достает из кармана старинные такие часы луковицей, смотрит на них, подходит к псу и коротко говорит:
– Геть!
Пес хватает кость в зубы и кидается вверх из овражка…
И вдруг у меня в голове все точно прояснилось. Вот оно, думаю! Вот кто у них почтальоном-то служит! А пес почти уже выбрался из оврага. Понимаю, нельзя его упустить! Выскочил я из-за прикрытия, вскинул ружье, а оно у меня отличное было, бельгийское, центрального боя, и на всякий случай картечью заряжено, с какой на медведя ходят.
Какое-то холодное спокойствие мною овладело, прицелился я, а пес уже стремглав меж деревьями мчится… Жалко такого пса губить, но ничего не поделаешь! Спустил курок, ахнул выстрел, подскочил пес и припал к снегу. Бегу к нему сам не свой…
И тут слышу, кричит сзади меня Виктор неистовым голосом:
– Пронин! Черт! Пронин!
Оглянулся, вижу – отец с сыном из овражка выбираются, и старик прямо в спину мне целится. Мгновенно тут я сообразил, что пес от меня никуда уже не уйдет, кинул ружье, выхватил из кармана браунинг, бросился к Афанасьевым навстречу.
– Бросай ружье! – кричу. – Убью!
Старик, может, и не бросил бы, да сын растерялся, молод еще был.
– Бросай! – кричит. – Батя!
Опустил старик дуло…
Подбегаю к ним.
– Руки вверх! – кричу. – Руки!
Подняли они руки.
Стою против них, а мысли у меня в голове одна за другой несутся… Не доведу их я один ни до заставы, ни до деревни… Они тут каждую ложбинку, каждый бугорок знают. Без лыж раньше их в сугроб провалюсь, а на лыжах уйдут они от меня. Вот, думаю, когда Виктор спасет…
– Виктор! – зову я его, но голову не поворачиваю, не спускаю глаз с Афанасьевых. – Тебе приказ. Надевай лыжи – и на заставу. А я тут пока наших приятелей постерегу.
И если за что я Виктора уважаю, так за то, что в решительные моменты он всегда точно выполняет приказания: сказано – и конец.
Слышу – зашелестели лыжи, побежал Виктор.
А я стою против Афанасьевых и секунды отсчитываю.
Узнал меня старик.
– Как вам мое маслице понравилось? – спрашивает.
– Не распробовал еще, – отвечаю. – Больно дорожишься.
– Дешево