медово-зеленых глаз, не складка, слишком рано образовавшаяся между выщипанными по моде, в ниточку, и всегда нахмуренными бровями, и не поджатые губы, Фагилю можно было бы назвать совсем юной. Безупречно белая мягкая кожа, милые ямочки на щеках и светлые кудряшки придавали ее лицу детскую невинность, которая уж совсем никак не сочеталась со взрослыми заботами и уж тем более проблемами. Ей бы носиться в легком платье по цветочному полю, заливисто смеяться, смело глядя в глаза самому солнцу, собирать в корзину желтоглазые ромашки и нарядные васильки в ярко-синих рубашках, плести венки и украшать ими свою изящную прическу цвета пшеницы, жить и наслаждаться жизнью, молодостью, красотой.
Фагиля молчала, и по выражению ее лица было видно, что мыслями она вернулась туда, где ей двадцать два и где ей невыносимо плохо. Она закрыла глаза, чтобы не расплакаться, но слезы сами потекли по щекам.
– Мне тогда было очень тяжело, кызым, – внезапно заговорила она срывающимся голосом. – Очень тяжело! Не знаю, поймешь ли ты меня когда-нибудь…
– А что случилось, мама? – тихонько спросила Альфия, чтобы ненароком не разорвать эту хрупкую связь, которая невидимой нитью непростого разговора связала маму и дочь. – Почему? Я была совсем тебе не нужна?
– Ох, кызым… – вздохнула Фагиля, – мне в тот момент никто не был нужен. Я сама себе была не нужна. Холодно было, осень. Дожди пошли. Я с тобой на руках, в летнем платье да в босоножках, убежала из дома, едва успела на последний пароход из Башкирии к нам, сюда, домой. Твой отец не хотел, чтобы я оставалась в Башкирии. Загулял он там, дочка. Молодой, красивый, бабы все вокруг него так и вились. А он и не прочь. Загулял и голову совсем потерял. Дома скандалы, крики, злился на меня, на нас. Старшая твоя сестра, Кадрия-Лена, заболела бедняжка и умерла совсем младенцем, я тогда чуть голову не потеряла от горя. А потом ты у нас родилась, а в него будто шайтан вселился… Я все поняла тогда. И ушла. Но он хотел, чтобы я совсем уехала, чтоб не попадалась ему на глаза. Мне добрые люди одолжили денег на дорогу, я в простыню тебя завернула и поехала домой, к своим. Стыдно мне было, кызым, ох как стыдно! Замуж ведь вышла! Куда теперь назад возвращаться? Вот так, голышом? Да еще и с ребенком? Каждому ведь не расскажешь, как жизнь моя сложилась, а люди не поймут, осудят. Думала, вот возьму да брошу ребенка в Каму, и будто не было ничего. Ни жизни семейной, ни ребенка, ни позора этого. Но не смогла я, не решилась. Аллах уберег меня, дурочку, от такого страшного шага. Никогда бы себе не простила… Так мы и вернулись с тобой вместе.
Альфия слушала мать, ни разу не моргнув.
– Мама, – тихонько прошептала она. – Зачем же ты его назад приняла?
– Любила, кызым, очень его любила! Жизни мне без него было. Глаза его не могла забыть, как ни старалась. Большие, синие…
При этих словах лицо матери вдруг заметно просветлело, даже глубокая складка между бровями будто бы разгладилась, на щеках появился легкий румянец, глаза засияли уже не от слез, а от чувства, такого большого и глубокого,