ином варианте не лелеяла бы мифа о похищении Европы. Официальное западничество, разделяемое большинством императоров, обязывало Россию неустанно присутствовать в Европе… ради баланса и спокойствия последней (!!!). Славянофилы, начав с того, что в псевдогегельянском стиле сулили европейской «односторонности» войти на правах подготовительной ступени в российский синтез, кончили обоснованием Drang nach Westen, требуя выгородить «территории-проливы», в т. ч. с Грецией, Румынией и Венгрией, под российские угодья для пестования империей «славянского культурно-исторического типа». Российская мысль ушиблена этим геополитическим мифом – от блоковских стихов о хрусте скелета европейцев в «тяжелых, нежных лапах» России («скифов») до вылазок современного культуролога против завороженных географией «профессиональных разметчиков духа», каковые, отказывая россиянам в европействе, будто бы не замечают Европы «там, где она больше самой себя».
Нам должны быть особенно интересны идеологические эволюции, показывающие даже эмоциональную вторичность, производность российского континентализма от духа похищения Европы. Так, Достоевский, отстаивавший преимущественную мистическую причастность православных «всечеловеков» к «священным камням Европы» в сравнении с ее обитателями-деградантами, писал: «От Европы нам никак нельзя отказаться, Европа нам второе отечество… Европа… нам почти также всем дорога, как Россия, в ней все Апетово племя, а наша идея – объединение всех наций этого племени, и даже дальше, гораздо дальше до Сима и Хама». Претензии на распоряжение судьбой «Апетова племени» во вторую очередь, по семантической инерции, вызывают мысль о «Симе и Хаме», об афро-азиатах.
Еще интереснее пример Ф.И.Тютчева, чьи ранние размышления в статье «Россия и Германия» о встающей за пределами «Европы Карла Великого» и потому ненавистной романо-германцам новой, Восточной Европе, «Европе Петра Великого», обернулись в 1848 г. увещаниями к Николаю I – сыграть на революционном саморазрушении западной цивилизации, чтобы поставить на ее руинах «ковчег» новой империи: да сменит «Европа Петра» «Европу Карла». У Тютчева, как и в страхах Запада, европеизация России становится взращиванием силы, призванной сменить и «отменить» романо-германскую Европу. Тютчев доходит до того, что – в качестве реванша за Флорентийскую унию 1439 г. – выдвигает проект российской помощи загоняемому в тупик итальянской революцией римскому папе при условии его почетного возвращения в православие.
На этом фоне тютчевская «Русская география», включающая в перечень российских столиц «Москву, и град Петров, и Константинов град», могла бы, пожалуй, рассматриваться как некая извращенная уступка принципу реальности, ограничивающая потенциальные пределы «царства русского» Восточной Европой до границы «второго крепостничества», Передней Азией и отторгаемым от Британской империи Индостаном, – «от Нила до Невы, от Эльбы до Китая, от Волги по Евфрат, от