степени интересовался вопросами изобразительного искусства и архитектуры, медицины и археологии, истории и географии. Энергия его, жажда познания самых разных сторон жизни и постижения всех ее проявлений буквально била через край. Увлекшись очередной идеей, Феликс мог не спать сутками, на многие недели исчезал в дальних поездках, из которых возвращался еще более энергичный и воодушевленный. И со всех сторон, если взять, ему предстояла долгая, бурная, интересная жизнь, насыщенная яркими свершениями в работе и любви.
Но потом – Паляев уже и не мог вспомнить точно, когда именно – что-то произошло в жизни Феликса, после чего он мгновенно поник, замкнулся и даже постарел не по годам. Он перестал выезжать и забросил свои исследования. Ходил как автомат на работу в какое-то скучное конструкторское бюро, где добросовестно и попусту отсиживал положенные ему часы. Изредка заглядывал к Ивану в гости, а затем и вовсе сделался затворником.
Так прошло несколько лет. С большим трудом Паляеву удалось вытащить Феликса из дома под веским предлогом – на свою свадьбу. Феликс смотрелся среди приглашенных как загнанный, смертельно усталый зверь. Его ужасный вид сильно смутил невесту Ивана Тимофеевича, Надю, и Паляев отпустил брата домой, испытывая неловкость за то чувство облегчения, которое он ощутил с уходом Феликса.
Постепенно следы Феликса затерялись, но Иван Тимофеевич все эти годы никогда не пытался его разыскать, подсознательно избегая такой встречи, как стараются избежать встречи с тяжелобольным или умирающим человеком.
Паляев словно чувствовал себя виноватым за то, что они поменялись ролями; за то, что жизнь старшего брата, вопреки всеобщим ожиданиям, не сложилась, а младший – живет и здравствует, нянчится с дочкой, ходит с семьей в театр и цирк, ставит на Новый год в квартире елку, а накануне 8 Марта спешит домой с букетом пряных мимоз.
И вот теперь Феликс вынырнул из небытия по ему одному известным причинам. И причины эти должны быть чрезвычайно вескими, если только его характер не претерпел за минувшие десятилетия серьезных изменений.
Дом – нынешнее пристанище Феликса – напоминал Паляеву старый, стоптанный ботинок. А Паляев терпеть не мог старую обувь. Войти в этот дом для него было равносильно тому, чтобы одеть чужой, слипшийся от грязи и заскорузлый от употребления башмак. В жизни Паляева прежде не было места подобным вещам. Его мир наполняли предметы светлые, простые, чистые и теплые, которые от времени становились еще светлее и теплее, как выгоревшая на солнце и белесая от морской соли парусина.
Сделав над собой неимоверное усилие, Паляев приблизился к входной двери и потянул на себя витую медную ручку, неприятно липкую на ощупь.
«Смел и крепок парус мой! Смел и крепок, смел и крепок…» – шептал Паляев свое волшебное заклинание, поднимаясь по деревянным, скрипящим ступеням. Лестничные пролеты казались ему