в преклонных летах; покрытый золотыми ризами, епитрахилями, митрами, омофорами, панагиями и так далее, чего не счесть, казался очень даже ничего себе – большим, важным и величественным, так что даже Дмитрию Дмитриевичу невольно хотелось поклониться ему, поцеловать руку и спросить благословения; сдержать этот порыв удавалось немалым усилием воли; и даже хотелось состряпать себе что-то на манер этих золотых одежд, чтобы предстать в них перед своим народом в момент какого-нибудь празднества, но, конечно же, это была просто мимолетная фантазия, воплощение которой принесло бы лишь вред демократически избранному главе государства.
Патриарх обладал голосом, соответствующим скорее его парадному облачению, чем обрюзгшему, никогда не знавшему физических нагрузок, телу, из которого этот голос исторгался; возникала даже уверенность, что – испарись вдруг тело – голос никуда не денется, а будет исходить от одежды, потому что именно она и представляет из себя патриарха. Голосом зычным, елейным, бархатистым, к которому невольно хотелось прислушиваться – и совершенно неважно было, о чём он говорит; если бы читал по бумажке самую занудную инструкцию по технике безопасности, она воспринималась бы слушателями, как душеспасительная проповедь – патриарх, вернее, его облачение, как по писанному, вкратце рассказал историю православной церкви, с которой, кстати сказать, Дмитрий Дмитриевич был поверхностно знаком, но услышал много нового, начиная от Великой схизмы и крещения Тартарии, ставшей правопреемницей веры константинопольской, до наших дней, когда православие, со всей его исключительной патриархальностью, исповедующей традиционные ценности, заняло одно из главенствующих мест в христианском мире. Поведал патриарх и о своём облачении, демонстрируя каждую его деталь, рассказывая её историю и назначение; провёл богослужение в укороченном виде, но всё равно очень долгое, так что Дмитрий Дмитриевич удивился самому себе, потому что выдержал его от начала и до конца, не прервав, не перенеся на другой день, чтобы забыть совсем, правда пару раз слегка задремал за столом, словно нерадивый ученик за партой, делая вид, что вносит важные пометки в блокнот, хотя на самом деле рисовал там черте что. Патриарх махал и звенел пустым кадилом, потому что жечь ладан и дымить ему было запрещено, ходил вокруг стола, накрытого скатертью, на котором располагались: толстая книга, высокая золотая чаша и ещё несколько предметов непонятного назначения, – часто воздевал руки, пел приятным баритоном, произносил много слов наизусть, также вычитывал отрывки из толстой книги. Если бы патриарх не прерывался иногда, чтобы объяснить, что он говорит и делает, то Дмитрий Дмитриевич почти ничего бы не понял, кроме частого упоминания двух сгоревших спичек и поджигателей оных, которым молитвенно предписывалось убояться гнева Божия за прегрешения и явить себя миру. Богослужение проходило на церковно-тартарском языке, полном древних не используемых уже слов. Апофеозом богослужения являлось причастие,