мцев. Бах! Бум! Не стихали пушки (от грохота уши отказывались слышать). А глазам открывалось лишь залитое алым цветом столкновение противников. Взметались мечи, махали топоры, ударяли вилы. Весь день лилась кровь, не сосчитать было перебитых людей (ах, как перепугалась ваша покорная слуга!). Вот и посадили моего батюшку в камеру для смертников, а названый отец назначил ему (моему родному отцу!) пытку сандалового дерева!
1
На рассвете того дня моему свекру Чжао Цзя и во сне не могло присниться, он и думать не мог, что через семь дней умрет от моей руки, смертью, более бесславной, чем у старого пса, верного своему долгу. Я даже подумать не могла, что такая простая девка, как я, сможет удержать острый клинок и убить собственного свекра. Впрочем, тем более я представить себе не могла, что свекор, свалившийся на меня будто бы с неба полгода назад, окажется заплечных дел мастером, способным убить человека и глазом не моргнуть. Свекор мой носил маленькую шапочку с кисточками, похожую на дынную корку, длинный халат и куртку поверх него, крутил четки в руках, прогуливаясь по двору. Процентов на восемьдесят он напоминал официально отошедшего от дел чиновника, процентов на девяносто – почтенного отца семейства, чей дом полон детей и внуков. Но он не почтенный отец семейства и тем более не чиновник, свекор мой – главный палач судебного зала столичного министерства наказаний, первый клинок Великой Цинской империи, мастер рубить головы, знаток жестоких наказаний прошлых эпох, а также специалист по изобретению и изготовлению орудий пыток. В министерстве наказаний он служил почти сорок лет и голов напоотрубал, как он сам говорил, больше, чем собирают в год арбузов во всем уезде Гаоми.
Вечером того дня мне было тревожно на душе и не спалось. Я ворочалась на лежанке-кане[1] туда-сюда, как большой блин. Мой отец Сунь Бин был брошен в тюрьму по приказу начальника уезда Цянь Дина, последнего сукина сына, человека предельно распущенного в своей беспощадности. Какой бы он ни был плохой, Сунь Бин же мне отец, вот на душе кошки и скребут, и сон не идет. Чем дольше не спится, тем тоскливей на душе, чем тоскливей на душе, тем больше не до сна. Слышу, как мясные псы хрюкают за оградой, как жирные свиньи лают в хлеву. Свиньи лают, как псы, собаки хрюкают, как свиньи. Смерть их близка, а они еще и представление устраивают. Хрюкающая собака – все равно собака, а лающая свинья остается свиньей. Вот и отец неродной – все же отец. Хрю-хрю-хрю. Гав-гав-гав. Как же надоели эти звуки, докучают они мне. Понимают, твари, что скоро им конец. Смертный час отца тоже не за горами. Такие вещи звери чувствуют острее, чем люди, ощущают разносящийся с нашего двора запах крови, видят, как прогуливаются в лунном свете стаи собачьих душ и стада свиных духов. Знают, что завтра рано утром, когда заалеет солнце, им настанет время свидеться с Янь-ваном[2]. Они беспрестанно кричат, издают вопли перед гибелью. А как ты, батюшка, там, в камере смертников? Хрюкаешь ли, лаешь ли? Или заходишься «кошачьими» ариями из маоцян? [3] Слышала я рассказы тюремщиков, мол, в камере смертников достаточно протянуть руку, чтобы набрать целую пригоршню блох, а тамошние клопы жиреют, разрастаясь до размеров крупных горошин. Ах, батюшка, батюшка, вот и прошли твои счастливые дни, когда вокруг тишь да гладь. Ты и думать не думал, что свалится каменная глыба и всей тяжестью придавит тебя в камере смертников…
Клинок входит белым, а выходит красным. Мой муж Чжао Сяоцзя – большой мастер по части забоя собак и свиней, его хорошо знают во всем уезде Гаоми. Здоровенный, плешь на полголовы, гладкий подбородок, днем ходит одуревший, ночью лежит бревном. Со дня нашей свадьбы раз за разом слышу от него сказку про усы тигра, ему еще мать ее рассказывала. Не знаю уж, какие подлецы так будоражат Сяоцзя из раза в раз, но в ночи он все пристает ко мне, чтобы я добыла ему вьющийся золотистый волосок из усов тигра, который, если сунуть в рот, помогает распознать истинный облик человека. Пристает ночь за ночью, болван, просто рыбий пузырь какой-то, никакого сладу с ним нет. Пришлось сказать, что добуду. Этот дурак сворачивается в голове кана, храпит, зубами скрипит, да еще и приговаривает во сне: «Папка, папка, папка, смотри, смотри, смотри, яичко почеши, лапшу отбрось…» Надоел до смерти! Толкаешь его ногой, а он съеживается, переворачивается на другой бок, причмокивает языком, словно только что съел что-то вкусное, и продолжает бормотать, беспрерывно храпеть и скрипеть зубами. Ну его, слабоумного! Буду спать, не обращая на него внимания!
Согнувшись, я села, опираясь спиной о холодную стену, выглянула в окно, где расплескивается, как вода, и разливается по земле свет луны. Собачьи глаза в хлеву сверкают зеленоватым светом, как маленькие фонарики, одна пара, две, три… Много их. Печальную мелодию выводят осенние насекомые. Стуча деревянными подметками непромокаемых сапог, идет ночной сторож, улица выложена голубоватыми плитками, стучит колотушка, доносятся звуки гонга. Третья смена стражи[4]. Третьи стражи, глубокая ночь, кругом тихо. Весь город спит, только не спится мне, не спят и свиньи, не спят и собаки, не спит и мой отец.
Слышится