железного окошка одиночки будил не хуже ведра холодной воды.
– Соколов, бля! Вставай, посетитель к тебе.
Он вскочил и судорожно ощупал себя в свете люминесцентных ламп, которые гудели и не гасли никогда, даже ночью.
А существуют ли все еще день и ночь при таких раскладах?
– Резче давай.
Он натянул носки и кроссовки и поспешно встал спиной к двери. Из-под нее доносился знакомый звук: старинная французская песня, которую охранники каждый раз включали, когда пора было выходить на прогулку. Песня означала, что Соколов обязан повернуться спиной к двери, сцепить руки в замок и дождаться, пока его выведут наружу.
Non! Rien de rien…
Non! Je ne regrette rien…
Ni le bien qu’on m’a fait,
Ni le mal tout ça m’est bien égal! [5]
Он идет по коридору и жадно шарит глазами по сторонам.
Выйти из камеры – роскошь, очень важно запомнить все хорошенько, чтобы потом перебирать в голове, пытаясь не сойти с ума. Вот они, стены, прекрасные зеленые стены, немного обшарпанные. На полу крошки от батона, желтенькие, слева кто-то орет непотребное в драке – там камера на четверых, вот повезло дуракам, они даже не понимают, насколько; вот пост, там переговариваются полицейские, слышен смех и – внезапно – его фамилия. Игорь поднимает голову, обрадованный, но его тут же толкают в спину, и он торопливо идет дальше, вдыхая и выдыхая тюремный воздух, воздух усталый и спертый, пропитанный по́том испуга и томительным ожиданием; воздух, который никогда не попадет в паруса маленькой яхты и не растреплет копну женских волос, не ворвется в окна красного автомобиля на побережье Ниццы, не выскочит из-под пробки нагретого солнцем и рвущегося наружу шампанского; не наполнит грудь клокотанием горных потоков, не осядет брызгами моря на загорелой переносице – нет, здешний воздух живет только в тесноте тоннеля, по которому следует ходить туда и обратно, изо дня в день. Воздух спресованный, тугой и жесткий, как цифры невидимых часов, что тикают только в голове, – настоящих часов тут не допросишься. И часы эти отсчитывают время до приговора, который здесь, в СИЗО для особо опасных, равносилен смерти.
Французская мелодия все еще играла, когда Игорь сел на железный стул и положил руки на стол.
В комнате для свиданий сидела его мать.
Стены тут же раскинулись, упали наружу, как картонная коробка из-под торта; пространство словно наполнилось солнцем и ветром; на узком тюремном столе появились воображаемые чашки и блюдца, а посередине – тонкая молодая роза в стеклянной бутыли – темно-красная, несмелая, только-только приоткрывшая лепестки вытянутого бутона.
Игорь попытался заглянуть в черешневую глубину глаз Арины. Губы, зажатые тисками вины, склеились намертво.
– Что ты натворил.
Шепот не угрожал, не упрекал – он констатировал факт. Он таял в гуле вездесущих люминесцентных ламп, и их Игорю предстояло слушать теперь всегда.
Шепот был слишком оттуда, с воли, из того мира, который Игорь навсегда потерял.
Арина