соседки нашёптывали Устинье у колодца:
– Гляди, отобьёт у тебя Сёмку эта щепка. Вон, как коленками сверкает, когда в машину к нему прыгает.
Устинья улыбалась и поправляла высокую грудь:
– Куда ей! Не наросли у неё отбивалки-то.
– Всяко быват, – вздыхала очередная наушница, цепляя ведро коромыслом.
И накаркали всё же бабы. Себе на радость, и на беду Устинье. Сёмка, ни с того ни с сего, отвёз ветеринаршу в райцентр и вернулся домой, заявив с порога:
– Устинья, нам с тобой развестись надо. Я Дайну люблю. Прятаться нет больше мочи.
Устинья медленно присела на табуретку, теребя подол. Потом резко встала и пошла собирать мужу чемодан. Ни слова, ни слезинки, только ногами по полу зашаркала.
Семён слушал, вздрагивая на каждый хлопок мебельной дверцы, как его жена ходит в спальне между шкафом, тумбочкой и кроватью, на которой лежал чемодан. Он лишь украдкой, далеко вытянув шею, заглянул в комнату, но проходить дальше побоялся.
Устинья аккуратно поставила сёмкины вещи ему под ноги, а он взглянул на неё и почувствовал, как задрожали колени. Стоит перед ним: не супружница молодая, а бабка старая. Руки плетьми висят, вены вздулись, волосы из-под платка выбились. Сёмке показалось, что он даже седину разглядел в её потускневших прядях. Хотел в глаза жене заглянуть, чтобы снова увидеть свою Устинью, но стыд и страх не позволили. И она взгляда на него не поднимала. Стояла перед мужем, как каменная, только пальцами чуть шевелила, будто снова подол перебирая.
Семён, с трудом разлепив пересохшие губы, еле внятно выдавил из себя: – Ну, я потом заеду, когда на развод надо будет, – схватил вещи и, неудачно развернувшись на тканой дорожке, врезался в дверной косяк чемоданом.
Видавший виды, ещё отцовый чемодан, разинул бегемотову пасть, и из неё посыпалось всё нажитое за двухлетнюю супружескую жизнь сёмкино добро. Семён с грохотом отшвырнул предателя под вешалку и опрометью кинулся в сени. Устинья обессилено опустилась на пол, ударив по нему ладонями, и зашлась в беззвучных рыданиях.
Председатель, как обычно, самым последним узнал главную деревенскую новость. Лишь на следующее утро он услышал от доярок про развод, и сразу же поехал в райцентр уговаривать Семёна «не дурить». Вернулся под вечер, злой и мрачный. Чуть не отмордовал Егорку за то, что тот выкатился на своём «Беларусе» прямо ему под колёса, хотя сам был виноват: выскочил из поворота, чуть не перевернув «Уазик». Егорка, понимая причину председательской злости, попытался задобрить Иваныча, чтоб тот, не дай бог, не начал вспоминать все его выкрутасы, срывая злость на первом, кто подвернулся под руку.
– Закури, Иваныч. Охолони манёхо. Сам-то куда летел? Ещё бы немного, и сцеловались бы мы с тобой.
– Я те сцелуюсь! – рявкнул председатель, выхватывая из егоркиных пальцев предложенную ему сигарету. – Своей зарплатой будешь мне за каждую целовалку рассчитываться.
– Ладно тебе, Иваныч. – Егорка зажёг спичку. Поднёс огонь председателю,