делиться, не находить компромиссов, положить в шкаф так, чтобы другие дети не касались его игрушек. Не сломали, не потрепали, и даже не видели. Как бы было прекрасно, спрятать ее в этом шкафу, и только ему одному был бы доступен ключ. Или может быть оказаться с ней в мире, где нет других, где есть только они вдвоем. Чтоб то, что ему близко сохранилось, законсервированное, неизменное.
Он откинулся на спинку стула, закрыл глаза. Представил себе этот идеальный мир, успел прожить в нем целую жизнь, где его руки уже покрыты морщинами, а ее улыбка такая же прекрасная даже спустя время, и только он может это видеть. Открыл глаза, и отпил еще один глоток кофе, все еще неостывшего. Разве он так много хочет? Совсем не много. Ему даже не нужно, чтобы она отдавала ему свое тело, он не хочет целовать эти улыбающиеся губы, которые кажутся такими яркими на экране. Ему нужно только чтобы ее глаза смотрели только на него, а губы говорили только с ним. И можно не касаться, напротив, ему противно уподобляться искаженным понятиям о любви. Достаточно просто быть рядом и словами или взглядами касаться душ. Это была его душа, он знал это, абсолютно точно знал, и не хотел, чтобы кто-либо еще был ближе к ней. Никто не будет ближе, чем он. Никто и никогда.
А время шло и шло. Кто-то скажет, что оно тянулось слишком медленно, а кто-то возразит, что пролетело незаметно. На то оно и время, неуловимое понятие, которое просачивается сквозь пальцы, если пытаешься его удержать, и нарочно превращается в черепаху, если торопишь.
Что касается него, за этот почти что год, он успел прочувствовать на себе оба проявления, но совсем не в тех местах, в каких бы хотелось. В его голове, в его собственных историях, время проходило незаметно и мучительно приятно, в реальности, капало на голову тиканьем медленных стрелок. Иногда, правда, были моменты, которые хотелось действительно продлить, но этих моментов становилось все меньше и меньше. Иногда ему казалось, что она живет в реальности совсем иначе. Что для нее нет ничего другого, кроме того, что видят ее глаза прямо сейчас, и она старается ухватить по максимуму все, до чего только может дотянуться. Так, как будто если не попробуешь, не узнаешь, что будешь чувствовать. Ему не надо было пробовать, чтобы узнать. Все, что только возможно, он мог себе представить, и результат оказался бы точно таким же. Но он все равно любил ее, да, любил. Так сильно и так противоречиво. Он не позволял себе произнести этого слова, и не потому, что был неуверен в себе, или в реакции, а потому, что не желал осквернять само состояние пустыми звуками, которые ничего не значат. А еще потому, что все было понятно и без слов. То, как она говорила с ним, то, как он отвечал, то, как они смотрели друг на друга, казалось в саму точку существования, бессмертно. Нет, слова здесь были не нужны, и искаженные смыслы тоже. Все и так можно почувствовать, распознать, увидеть, дорожить. И он дорожил. И был уверен, что она тоже, а он редко был в ком-то настолько уверен, никогда.
Что они делали весь этот почти что год? Занимались самыми на вид обычными вещами. Ходили на