усугубляли это чувство могильной тесноты… потому что Гая сэр Утер теперь тоже боялся.
Он всегда боялся смерти, даже в детстве, когда ее призрак обычно далек и туманен, а то и вообще неразличим. Все началось с ранней кончины его матери: на него опустилось черное горе, и с тех пор эта тень стервятником нависала над ним, омрачая то, что для других оставалось незапятнанным. Его воображение, болезненно острое, подозревало дурное в самой жизни, везде угадывало скрытый внутри скелет, увитый цветами труп. Поцелуи юной любви отдавали смертью. Сам сок вещей был тронут тлением.
По мере взросления он, содрогаясь душой, питал свои замогильные фантазии всем макабром, который мог найти в литературе и искусстве. Как провидец, что вглядывается в черный кристалл, он в мучительных подробностях предвидел физические и душевные муки распада, представлял себе ход разложения и медленную работу точащего червя так ясно, словно уже погружался в тошнотворную бездну могилы. Но он не воображал и не страшился самого невыносимого ужаса – ужаса преждевременного погребения, – пока не испытал его лично.
Все случилось внезапно, сразу после того, как он унаследовал поместье и помолвился с Элис Маргрив, в чьей любви начал потихоньку забывать страхи своего детства. Преследовавший его призрак как будто отступил, дабы собраться с силами и нанести еще более гибельный удар.
Сейчас он лежал, а эти воспоминания, казалось, останавливали его сердце, не давали дышать, как это случалось всякий раз. Вновь и вновь с галлюцинаторной четкостью он вспоминал первый медленный приступ загадочного недуга. Вспоминал начало своего обморока, бессветную бездну, в которую он все погружался, вечно, постепенно, будто сквозь нескончаемую пустоту. Где-то в этой бездне его настигло забытье – черное мгновение, продлившееся часы, а может, и годы, – от которого он очнулся в темноте, попытался сесть и расшиб лицо о какое-то очень твердое препятствие, расположенное всего в нескольких дюймах над ним. Он заметался вслепую, в безумной, бессмысленной панике, забил руками и ногами во все стороны и везде натыкался на твердую неподатливую поверхность, из-за своей непонятной близости внушившую ему больший ужас, чем внушили бы даже стены темницы.
Был краткий период кошмарного смятения – а потом он понял, что произошло. Из-за некой ужасной ошибки его, еще живого, положили в гроб, и этот гроб стоит в древнем родовом склепе под полом часовни. Тут он закричал, и его крики вместе с глухим сдавленным эхом, словно от подземного взрыва, обрушивались на него в тесном пространстве. Он сразу же начал задыхаться в спертом воздухе, напитанном похоронными запахами дерева и ткани.
Его накрыл истерический припадок; он совершенно потерял рассудок и бился о крышку в бесконечной, бесцельной, судорожной борьбе. Он не услышал шагов, спешивших ему на помощь, и стук зубил и молотков по крышке гроба потонул в его собственных криках и воплях. Даже когда крышку сняли, он, успевший полностью обезуметь от ужаса, сопротивлялся спасителям, точно