неба трепетная лазурь,
солнца ласково трогает теплый, нагретый камень.
Мой же спрятан в тени далеко на краю земли,
и касаться его не стоит, поверь, руками:
каждый лезвием скол, он отравит собой, как яд,
заберет взамен сердце, потребует себе душу,
он возьмет жизни тех, кто пришел, чтоб меня просить,
дав лишь призрачный шанс, что я буду неравнодушен.
Твой прекрасный алтарь, он сверкает при свете дня,
мой черней любой бездны и тени любой темнее.
Так зачем они ищут его, наплевав на страх?
Призывая меня, во что продолжают верить?
На твоем алтаре слезы стынут пустых молитв,
ты далек, равнодушный, к любому, кто тебя просит.
И отдав тебе все, получив в ответ тишину,
угадай, кому жизни они преподносят после?
На твоем алтаре ткань, вино, жемчуга и мед,
его камень так вытерт руками, что видно лица.
Одного лишь не знают пришедшие тебя звать:
твой алтарь давно пуст, и нет смысла тебе молиться.
Чему суждено
Сколько б ни было цвета любого шапок,
ее мать дома держит, во двор – ни шагу:
все боится того, кто приходит ночью.
Чтоб красы не заметил любимой дочери,
красит соком ореха златые косы,
золой пачкает лоб и курносый нос,
охраняет, высматривает орлицей.
Но случится, чему суждено случиться.
За стенами сидеть юность станет разве?
Говорит себе дева, мол, только раз бы!
Монстр заявится ли прямо днем, при свете?
Кости прежде погибших могли б ответить,
но молчат, лежа в чаще в глубоких ямах,
ведь не зря ее так охраняет мама.
Тень скользит по земле, в лесу тихо, ясно,
лишь пятном ярким шапки ее цвет красный.
Мать ее больше дома не обнаружит.
Лишь для виду со стен поснимают ружья
мужики, бабы слезы повыжимают,
уже зная, что не придет живая.
Позже шапку найдут в бурых пятнах крови,
не найдя ничего, впрочем, шапки кроме.
Байки станет сюжетом кровавой дева,
и, увы, ничего с этим не поделать.
Впрочем, ходит история все ж похуже,
что чудовище, девушку ту не скушав,
разглядело и кудри, и нежность уст и
из лесу теперь ее не отпустит.
Что случилось, чему суждено случиться:
стала дева невестой его – волчицей.
И лишь мать узнает ее в том оскале,
когда ночью скользит тень по доскам спальни.
Уши – слышать, пасть – рвать, чья-то дочка в брюхе.
Впрочем, может, и это лишь только слухи.
Золото
Как там было на деле, никто не знал.
Говорили, принц стражу в ту ночь не звал,
что кинжал обнаружили на парче,
чьей-то залитой кровью, но только чьей?
Что пиратскую дочь может удивить?
Он шептал ей слова свои о любви,
пальцы прятались в кружево рукава.
А ее руки знали лишь, как канат
оставляет