Кинг сам блестяще выразил это в своей статье в журнале Atlantic, где говорил о том, как с помощью слов устанавливать связь с читателем:
Я думаю, что читателям нужен голос. Голос романа чем-то схож с голосом певца – вспомните Мика Джаггера или Боба Дилана: они не учились искусству вокала, но их голоса мы узнаем сразу. Зовущий за собой, завлекающий голос создает интимную связь – куда более крепкую, чем в какой-то степени сфабрикованное, придуманное, искусное письмо… Когда мы имеем дело с по-настоящему хорошими книгами, это мощное ощущение голоса возникает с первых строк… Ему невозможно противиться.
Наверное, нет лучшей иллюстрации этим словам, чем начало книги «Над пропастью во ржи»: «Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы, наверно, прежде всего захотите узнать, где я родился, как провел свое дурацкое детство, что делали мои родители до моего рождения – словом, всю эту давид-копперфилдовскую муть. Но, по правде говоря, мне неохота в этом копаться»[59]. И вы сразу же слышите голос Холдена Колфилда, кем бы он для вас ни был – мятущимся аутсайдером (если вы подросток) или вредным маленьким говнюком (если вы человек среднего возраста)[60].
Разные вступительные строчки, вовлекая читателя, звучат на разные голоса. Иногда они работают просто потому, что заставляют улыбаться, вроде признания, сделанного Эрикой Йонг в первой фразе романа «Я не боюсь летать»: «Рейсом компании “Пан-Ам” в Вену летели сто семнадцать психоаналитиков, и по крайней мере шестеро из них лечили меня». (И дальше: «А замуж я вышла за седьмого»!)[61]
Часто первая фраза сразу создает таинственное настроение, как в начале «Ребекки» Дафны Дю Морье: «Прошлой ночью мне снилось, что я вернулась в Мэндерли»[62]. Здесь ключом служит слово «вернулась»: рассказчица оглядывается на прошлое, и нам хочется узнать почему. И вам уже слышится, как потрескивает огонь.
Великолепные первые строчки могут смущать, могут удивлять: «Неладно было в доме номер 124» из «Возлюбленной» Тони Моррисон[63]; «Я пишу это, сидя в раковине» из «Я захватываю замок» Доди Смит[64]; ну и конечно, невероятное начало «Превращения» Кафки, когда Грегор Замза просыпается поутру и обнаруживает, что стал тараканом – хотя в некоторых переводах он превращается то во «вредителя», то в «чудовищное насекомое».
По первым предложениям Грэма Грина («Никогда не знаешь, какую пилюлю готовит тебе судьба» – «Третий»[65]) или Роберта Харриса («В тот момент, когда я услышал, как погиб Макэра, мне нужно было встать и уйти» – «Призрак»[66]) мы можем судить, что нам предстоит иметь дело с четким, гладким, стремительным письмом – недаром оба эти автора начинали журналистами.
Таким образом, первые строчки дают нам подсказку, с какого рода книгой мы будем иметь дело – будет ли она забавной, странной или ностальгической, что мы будем чувствовать, читая ее. Как говорит Уильям Голдман, начала «строят мир». Но они также служат воротами в книгу для самого автора. Роберт Харрис говорил, что «пятьдесят