папа погиб, и двадцать рублей за его орден, ну, Красной Звезды…
– Мы получали десять за награду и ещё за квартиру не платили. У отца была медаль «За отвагу». Когда война закончилась, всё это отменили…
На битом кирпиче велосипед в руках Мишки дребезжал, подпрыгивал, приходилось почаще смотреть под ноги. Когда они выходили на целую брусчатую дорогу, то шагалось спокойнее, веселее, велосипед катился легко, тихо шуршал сухими шинами.
– А велосипед где взяла? Мама купила или сама, с получки?
Анка улыбнулась, махнула рукой.
– Ты что?! Откуда у нас лишние деньги? Генка подарил, он в нашем доме живёт.
– Генка? Он что, за тобой ухаживает?!
– И ничего не ухаживает.
Анка покраснела.
– Просто он ловко с немцами умеет обращаться, всё время чего-то нам всем, соседям, достаёт, подарки делает. И пожилым людям, и девчонкам. Еда у него всегда есть хорошая, конфетами нас всех угощает! И сам Генка весёлый!
– Военный? Или работает?
– Работает. На восемьсот двадцатом. Он наш ровесник, комсомолец.
– А ты комсомолка?
– Конечно! Только на нашем заводе, на ремонтном, нет пока первичной организации, поэтому я парторгу взносы плачу, он на меня отдельную ведомость ведёт.
Один старый каштан всё-таки лежал поперёк дороги, пришлось им сходить с тротуара, обходить упавшее дерево по проезжей части.
Анка оглянулась.
– Вчера его здесь не было. Ночью сильный ветер дул, шумело с моря, вот, наверно, и повалил. Рабочих пока не привели, чтобы убрать.
– А кто такие деревья и развалины убирает?
– Немцев привлекают. Они любой работе рады…
– А как здесь с немцами отношения обстоят? Ты же часто ездишь по городу, много чего видишь. Я, когда шёл в первый день с вокзала на завод, удивлялся, что никого почти не видно, тихо как-то люди мимо шмыгают, не улыбаются.
– Чего им радоваться-то! Жизнь у них здесь, в Кёнигсберге, как у пленных. И город пленный, и люди тоже. Пока всё наладится… Говорят, что скоро их всех в Германию будут вывозить…
Мишка нахмурился.
– Всех или кто захочет?
– Не знаю, да и никто пока точно не знает… Нам, переселенцам, трудно приходится, а немцам вообще бедно здесь живётся. Я в прошлом году, осенью, на рынке однажды была, сама видела, как к женщине, которая картошкой торговала, немка подошла, не старая ещё, но тощая, круги тёмные под глазами. Показывала всё пальчиком на котелок с картошкой, лепетала, почти шёпотом: «Фрау, фрау…». Ну, наша женщина помолчала, посмотрела, взяла и без слов вывалила немке в подол всю картошку. И денег с неё не взяла! Улыбалась, прогоняла, сама плакала! Другие наши тётки, из очереди и продавцы, начали кричать, мол, они тут все с Гитлером путались, незачем им еду давать! А та, с картошкой которая, на них тоже в ответ заорала, пальцем тыкала в немку: «Она, что ли, воевала?! Она войны хотела?» Ну, все наши быстро замолчали. Здесь, в Кёнигсберге, у многих немцев нет денег, почти все подаяние просят.
– А сколько их, ну, немцев, в Кёнигсберге после войны осталось?
– Не знаю. Несколько тысяч наверно. Многие по подвалам до сих пор прячутся…
Помолчали.
Анка