наведёт, как с самого утра
всю-жизнь-весь-век без устали трудились
в подсобках пыльных, в пышущих цехах,
но ту страну любили, ей – гордились,
лишь за неё испытывая страх;
что, если добр – то добротой ответят,
что, если пашешь с самого утра,
то позже благодарны будут дети,
ещё – тобой любимая страна.
Теперь надежды канули бесследно
и откричали в небе журавли.
А жизнь, которой так служили верно,
они в своём грядущем не нашли.
Но даже в смерти, даже и в могиле
не смогут вдруг подумать старики,
что чуждой они Родине служили,
что так они от правды далеки.
Они уйдут.
Пока – всего лишь в койку.
И, дома, зажигая тусклый свет,
винить отныне будут перестройку,
что ей не дали вовремя ответ,
что не спасли страну, в которой жили,
но не посмеют даже в судный час
задуматься, что зря они служили
той Родине,
в которой так дружили,
которую несли,
боготворили,
которую оставили
для нас.
А. Шамардину
В печальный дом
из песенной страны
врывается, как чашка кофеина.
В его куплетах
празднество страны,
где все до восхищения едины.
Соединенье чар в его чертах –
густая гладь немеркнущего диска.
В его глазах не страх – сплошное «Ах!»,
покой Афона, ярость Сан-Франциско…
А го́лоса стремительный излом
рождает ощущение побега.
И, изумившись, вдруг смеётся дом
вблизи церквей и «Ноева Ковчега»
и смотрит с удивлением в окно…
И я смотрю – мне некуда деваться.
И замечаю: солнышко взошло
и голуби уселись целоваться.
Одному другу
«Уезжаешь?..»
Уезжаешь?..
Прошу, уезжай!..
В новой жизни
навряд ли ты вспомнишь,
как в Москве
брёл взволнованный май
по деревьям,
по зареву комнат,
как на сонный рояль забегал,
как на этом рояле молчали
руки,
полные дикой печали,
те,
которые ночью ласкал.
Как потом уходила она…
Пили чай без неё…
Говорили…
Как по миру катилась весна,
и мы все в ней кого-то любили.
Уезжаешь?..
Прошу, уезжай!
Простотой перемен упоённый,
поскорее всю жизнь поменяй
на свой Раушен,
тихий и томный.
Дом у моря…
Прости, – умирать?..
Слишком рано…
Не скоро ли сдался?..
Над тобой – как бы ты ни пытался –
прежних дней оголтелая рать
вьётся…
В небе