даст Бог – и свидимся до перемен и… делай, что велел.
Император провожает князя до двери, и, не дав камергеру закрыть ее, просит тотчас звать Аракчеева.
При появлении Аракчеева император уже сидит в низком кресле, левая нога его лежит на низком стульчике… Явно пересиливая боль, он встает и идет навстречу с тихой радостной улыбкой. Аракчеев тоже движется медленно, будто готовый при определенном знаке тотчас повернуть назад. Высокий и поджарый, и лицо несколько вытянутое, сухое, в нём ничего, кроме неистовой воли и умного взгляда.
– Ах, Алексей Андреевич, балы шумят чередою и кубки полны, но не для нас сей праздник. Мне праздник видеть и обнять тебя! И надо бы нам чаще видеться в такое веселое время.
Они обнимаются. Аракчеев, не выпуская руки императора, чуть откачнулся, и, наклонив голову, зорко вглядывался в него.
– Вчера из Грузино, ваше величество, – из нашего Грузи-но… Не смел обеспокоить, но вести куда как развеселили! В южных корпусах броженье, государь. Витт, Киселёв, Ермолов – все ненадежны… Уже и докладывал вам: в правительство идут сигналы постоянно, а некий Бошняк целый доклад прислал…
Александру очевидно приятны были напоминания о великолепном аракчеевском поместье, где он не раз подолгу гостил у своего военного министра, любуясь на военные поселения, высмеянные и проклятые в обществе. Ожидал он, конечно, и таких тревожных вестей «с порога», но, не теряя веселого тона, игриво укорил:
– Вот и ты, мой милый… С паническим душком тебя не узнаю! Ты был стеной мне, старшим братом… Неужто зашатался от вестей иль слухи одолели?
В глазах императора была всегдашняя для Аракчеева ласка, но блеск в глубине отдавал таким холодом, что Аракчеев совсем опустил голову.
– Оставь ты эти донесения, присядь. Давай подумаем, мой друг… Как могло случиться скоро, что все мечты и планы наши обернулись нам шишом, России мукой. – Александр усаживает друга на небольшой диванчик, идет за стол и устало опускается в рабочее кресло. – Мы-то с тобой знаем: не народ виновен, не море бурю вызывает.
Аракчеев вздернул голову, как строевой конь при звуке трубы.
– Не виновен?! Да, может быть… Образование не любит и дисциплину ненавидит не народ, а барин-негодяй! В нём нет соединения ученья и служенья!
Александр поощрительно кивал, улыбаясь мягко, и как бы безучастно отвечал. Но слова его резали диссонирующим смыслом и такой откровенностью, какой даже между ними, очень давними побратимами, не водилось:
– Вот ты – учен и генерал, твои орудия Наполеона потрясли, земной поклон тебе. Но ты кого учил, чему учил? Кого поднял к себе, до первых лиц приблизил? (Пауза.) Вот так-то. Мы окружены бездельниками и болтунами – сам чёрт согнал их ко двору. Ему не нужно перемен, а лишь балы, балы… Мы разве ему служили верно? Нас поносят все. И Европа недовольна: боится власти помазанника Божия и усиления России на Балканах. Им Турция нужна, чтобы грозить славянам!
– А не надо было пред ними лебезить. – Аракчеев кривой и злой усмешкой