тысяч русских полегли, защищая Пруссию как Кремль. И возглавлял тогда войска Бенингсен, убийца его отца… Резней, тысячами наших жертв под Энлау завершилась карьера проходимца, английского шпиона. Александр еще раз убедился, кто водит его руками. Нетверд и робок? Нет, это от преступного престолонаследия черта! Он умный человек, проницательный и беспощадный. Хитер и беспечен от того же, отчего и робок. Не забывай, как расправились с донцами, потом с семеновцами, с поселеньями солдат. Кровь так лилась, будто Наполеон вернулся… В пылу момента ты забыл, что этот человек давно подумал о наследнике. Есть верный слух, что тайным Манифестом назначен Николай. При здравствующем Константине! На ваше тайное собранье у них ответом тайная интрига – у престола два наследника…
Нервно потирая руки, Грибоедов непривычно высоким голосом возразил:
– Николай – ничтожество! Может быть, им стало известно о приговоре Александру и о Ермолове… Они решили нас опередить, до зимы покончить с заговором… Понимаешь их замысел?! (голос поэта звенит от волнения) Вот я всю дорогу и вспоминал… историю! Мое увлечение юности: когда другие забавлялись настоящим, как монах вгрызался в толщу лет, ища хоть малый лучик смысла… Вспомнился Тацит! В его Анналах есть премудрая легенда… о царе провинции далекой, подвластной Риму. Как ты думаешь: наш царь читал Тацита?
– Может быть… – Бегичев задумчиво теребил ус. – Что наверняка, так это его Елизавета – образована не менее его…
– Опять совпаденье! Прямое! – Грибоедов оживляется по-мальчишески. – Перед отъездом я замучил своего негласного секретаря Булгарина расспросами о Елизавете… В легенде той жена царя плела интриги, как собственные косы… Мне нужно перечесть!
– Не пойму я, Саша, что тебя так возбуждает: литература иль всё же бунт реальный? Одно другому может помешать, в тебя войдет смешение времен! Я помню, как ты писал здесь свое «Горе…». Вечерами мы восторгались чтеньем, но ты не с нами был тогда, хоть и переживал великие мгновенья. Опять двоишься?
Грибоедов устало вытягивает ноги и восхищенно смотрит на своего наставника юности.
– Ты черт, Степан, и я горжусь тобой. Да, себе боюсь признаться: во мне два замысла явились, и оба мучают меня на грани смерти. Об одном тебе уже поведал: дать ненависти ход, уничтожить крепостничество. Второй – желание облегчить участь смельчаков, кто ступит за нами следом: разоблачить ловушки и тайные пружины самовластья обнаглевшего… В литературе любовь борет ненависть. В реалиях мне отвратительны крепостники неисповедимо…
– Ловушки… Неужели так хитры?.. – Бегичев всей пятернею впился в ус, словно выкручивая из него всю правду-матку. – Но слово сказано. И, похоже, очень к месту. В Москву на Светлый праздник пожаловал лорд Стаффорд Каннинг собственной персоной… Это второе, о чём тебя хотел предупредить и охладить твой пыл. Дело не только в Александре! Реформ он искренне хотел и в юности республикою бредил не менее тебя… Сейчас, я знаю, хочет