сюрреалистичностью этой мысли, я молча наблюдала за тем, как он играет, и понятия не имела, что теперь делать. Музыка, холодная и далёкая, всё не смолкала. Будто во сне, не до конца осознавая собственные движения, я достала из заднего кармана джинсов телефон, посмотрела на дисплей. Сети не было.
Металлический лязг – звук, схожий с щёлканьем ножниц, – резанул слух.
Из темноты вышла балерина – будто вылепленная из снега, одетая в махровую от инея пачку. Балерина двигалась среди деревьев, вытягивая длинные белые ноги, вставая на пуанты, разворачиваясь и раскачиваясь. Лицо её закрывала мерцающая льдинками-кристаллами тяжёлая сетка, шевелящаяся в такт движениям.
Что происходит?..
Я смотрела на балерину и чувствовала не восхищение её идеальным балансом и чётко выверенным шагом, а отвращение. Изнутри поднялось тошнотворное воспоминание – о боли. Бесконечная боль в суставах, особенно – в ногах. Сорванные ногти. Постоянный голод – мой партнёр выхватывал у меня из рук еду и начинал орать, что бросит меня, если я стану жирной. Восторг в глазах матери, которая смотрела, как я, обливаясь потом и слезами, репетирую перед ненавистным мне зеркалом. Её разочарование, когда после очередного отказа в просьбе прекратить эти пытки я ударилась в истерику. Её осуждение, когда я, швыряя тарелки в стену, до хрипа орала, что больше никогда, НИКОГДА не пойду туда! Единственный раз, когда я кричала на собственную мать, но она, будто не слыша, не видя, не понимая, требовала перестать вести себя, как идиотка, и идти заниматься, чтобы снова не оказаться на вторых ролях.
Я тогда была готова сломать себе ноги, если потребуется.
Балерина протянула мне изящную белую, будто припудренную асбестом руку. Из темноты позади неё вышла ещё одна балерина, а потом ещё, и ещё, и они встали в ряд. Их раскрытые ладони выглядели так призывно. Гладкая алебастровая кожа, изящные тонкие запястья. Я силилась разглядеть лица сквозь сплетённые из металлических звеньев сетки, готовая, вспоминая книгу, увидеть на них отпечаток страдания. Но ведь я не в книге. В реальной жизни осень не сменится зимой за пару ударов сердца, не возникнет из ниоткуда рояль, не выйдут одетые снегом танцовщицы, слепые и безмолвные.
А потому принимать предложенную руку – ни одну из них – я не собиралась.
Сделав широкий, летящий шаг, та балерина, что вышла ко мне первой, исполнила фуэте. Её руки метнулись ко мне, впились ногтями в моё запястье. Не ногти – настоящие когти! Я дёрнулась в сторону, но в меня вцеплялись всё новые и новые руки: раздирали рукава и кожу, рвали сухожилия, царапали кости. Жгучая, нестерпимая боль хлынула к онемевшим пальцам и к локтям. С яростным остервенением я рвалась прочь из клетки белых рук и острых металлических когтей.
Будто со стороны я услышала собственный надтреснутый крик – не столько от боли, сколько от ужаса перед видом своих искорёженных в этой мясорубке кистей. Кровь, ошмётки кожи, мясо. Подгоняемая этим кошмарным зрелищем, я пиналась, кусалась, брыкалась – билась в истерике,