русские, как и обещали, ушли восвояси. В деревне у всякого, кроме моей мамы, осталось о них самое лучшее впечатление. Все ожидали, что эти грозные воины окажутся совсем другими.
В следующем году, когда мы снаряжали посланцев отвезти ясак в условленное место, я попросил, чтобы меня отправили вместе с ними. Не знаю, удивила ли старейшин моя просьба – эту идею я долго носил в себе, никому о ней не рассказывая. Мне сразу не дали прямого ответа, а Килим велел спросить разрешения у матери. Несмотря на юные лета, я был уже ростом выше некоторых взрослых и широк в плечах – именно поэтому, как я наивно думал, мою просьбу могли удовлетворить.
В последние месяцы ко мне в голову приходило множество неожиданных мыслей. Я ощущал – вероятно, лучше других – витавшие в воздухе грозовые разряды, знаки грядущих перемен. Чужеземцы очень меня заинтересовали, я хотел узнать о них побольше, думал, что смогу у них учиться. Возможно, нечто подобное чувствовали и другие ребята, совсем юные и постарше. Я не знал этого с их слов, потому что чем дальше, тем больше от них отчуждался, и видел, что они не принимают меня за своего. Пожалуй, это и побуждало меня переменить судьбу.
Когда я заговорил с мамой о моем намерении, она выслушала с наружным спокойствием. Не было ни громких слов, ни слез – чего я боялся. Она отвечала размеренным тоном, что я волен поступать, как знаю. Но я ощутил, что между нами воздвиглась стена… Я ловил на себе такие ее взгляды, что впервые в жизни мне показалось, что она в те мгновения не любит меня. Мне захотелось броситься ей на шею, просить прощения. Я этого не сделал, и, может быть, зря.
На следующий день я пошел к Килиму и сказал, что передумал насчет моей просьбы. Старый Килим к тому времени сильно сдал. Сколько ему было лет, точно не мог сказать никто. Седобородые деды вспоминали, как детьми играли у него на коленях, когда он уже был старейшиной. Сейчас Килим стал хуже слышать, мало ходил, жаловался на боли во всем теле и вечную усталость.
Выслушав меня, он заметил:
– Да, рановато пока. Может, поедешь через год…
Преодолев волнение, я спросил о том, что волновало мне душу:
– Как вы думаете, мудрейший, почему моя просьба так расстроила маму?
Килим потер глаза и замолчал на несколько мгновений. Я подумал, что он не расслышал моего вопроса или ушел в собственные думы. Но Килим облизнул языком иссохшие губы и заговорил:
– Не ведаю, что и от кого ты слышал о своем отце. По-моему, ты сызмальства о нем и не хотел знать, что для меня удивительно. Сегодня пора тебе о нем рассказать поболее… Сам увидишь, почему твоя мать с неспокойным сердцем принимает все, связанное с чужаками.
И Килим начал долгий рассказ, порой прерываясь, погружаясь в воспоминания. Он не обошел ничего, что знал и помнил, не делая скидку на мой возраст. Я слушал о том, как зимой нас посетил одинокий странник, не понимавший ни слова на нашем языке. Как он взял мою маму в жены, как пропал вскоре после моего рождения. Кое-что мне было уже известно, что-то было в новинку: