что это телефон. Подняв трубку, я услышала на другом конце Уте.
– Liebchen, это Mutti, – голос звучал издалека. – Прости, что не позвонила раньше. Не получалось.
Я подумала, она имеет в виду, что в Германии мало телефонов.
– Мы с папой жили в саду.
– В саду? Звучит здорово. Значит, ты в порядке, рада, что начались каникулы?
Я испугалась, что она будет расспрашивать про уроки, которые я пропустила, но вместо этого она спросила:
– В Лондоне тепло?
Голос был грустный, как будто ей хотелось быть дома, но потом – наверное, чтобы меня развеселить, – она сказала:
– Вчера вечером толстая дама упала в обморок от жары, на втором такте Чайковского. Пришлось начать заново, вышел полный хаос.
– Я совсем коричневая, – сказала я, соскабливая грязь с ног и понимая, что не мылась с самого приезда Оливера.
– Как же замечательно проводить время на солнце! Я целыми днями в помещении, в машине или в отеле, а потом опять в машине – еду на выступление.
– Хочешь поговорить с папой? – спросила я.
– Нет, не сейчас. Я хочу побольше узнать о том, чем занималась моя маленькая Пегги.
– Я готовила.
– Какая ты хозяйственная! Надеюсь, после этого ты прибралась на кухне?
Я не ответила, не зная, что сказать.
Через несколько секунд она едва слышно проговорила:
– Может быть, ты все-таки позовешь папу?
Я положила трубку на банкетку возле телефона и заметила, что на желтом пластике остались следы от грязной ладони. Я облизнула пальцы и потерла пятна.
Когда я сказала отцу, кто звонит, он спрыгнул с качелей, на которых валялся, и побежал в дом. А я пошла в нижнюю часть сада, где в углях костра, который я сама и разожгла, запекались корни лопуха. Сама не понимая почему, я стала колотить по углям палкой, и они разлетались в сумерках, как светлячки. Некоторые долетели до палатки и прожгли в ней дырки с черной каймой. Когда костер превратился в серое пятно на голой лужайке, я вернулась в дом и поднялась к себе.
В кухне разгорался спор между отцом и Оливером. Затем они переместились в столовую и дальше, в оранжерею. Я высунулась из окна. Свет падал из двери, ведущей в гостиную, и подо мной были две тени. Чтобы ничего не слышать, я заткнула уши пальцами, и черные фигуры превратились в безмолвных танцоров; каждое их движение было продумано, каждый жест отрепетирован. Я стала то приоткрывать уши, то снова затыкать их, так что до меня доносились лишь бессвязные обрывки спора.
– Ты… д…
– …бил. Что…
– …ука. Как ты…
– …жалк…
– …животн…
– …баное живо…
Потом раздался смех Оливера, безостановочный и резкий, как пулеметная очередь. Темный предмет – пепельница или цветочный горшок – оторвался от одной из теней и пролетел мимо другой в стеклянную крышу. Повисла пауза, стекло как будто затаило дыхание, а затем задрожало, выгнулось наружу и с жутким грохотом разлетелось на части. Я невольно