ка, способная выдать весь фарс с головой. Понимаешь ли ты меня, мудрая твоя голова? Я сам себя не понимаю. У меня никогда не хватит смелости передать тебе эти бумаги, я уже знаю. Я докончу сюжет для самого себя, для внутреннего пользования.
Л. Даррел. «Александрийский квартет. Бальтазар»
ПРОЛОГ
Гордись, Россия! Дух сынов твоих победил величие Греции и Рима. Ты не имеешь более нужды, в пример питомцам твоим, указывать на родину Леонидов и Сципионов: ты перенесла её с сими Героями на священную твою землю.
Август 1813 года.
Из дневника Ивана Ивановича Лажечникова
Взвыл впереди стремительно нарастающий шарик, взметнул фонтан земли и камней и пропал. Среди грохота пушек, ружейного треска, воплей и гулкого скального эха воцарилась удивительная, покойная тишина. Августовская высокая синева и парящие крылатые тени в ясном небе над горной Богемией…
Нет, не земля опрокинулась, понял генерал Остерман-Толстой, а он сам лежит навзничь. Хотел подняться, пока не видят солдаты, негоже командиру арьергарда падать среди самого дела, но рука подломилась, и почернело перед глазами. Ядро – сообразил с запозданием. Это было ядро.
Слух вернулся одновременно с разумом. И с болью. Саднила ушибленная спина, горело правое плечо, простреленное с год назад, по левому боку расплывалось липкое тепло, и руки этой он вовсе не чувствовал, только жгуче отдавало через спину в затылок, как от судороги в пальцах. Ко всему, еще и очки потерялись.
Гаргулья – неясная крылатая тень – заклекотала, ринулась вниз, но шарахнулась от выстрела рядом. Сквозь боль пробился холодок страха – неужели так плохо, что уже нечисть его не боится? Гаргулью отгонять – от него, потомственного чародея, наследника великого Остермана?..
Перед глазами все плыло, левая рука не повиновалась, мысли путались. Адъютант Лажечников, целый и невредимый, отбросив разряженный по гаргулье пистолет, немилосердно тряс за мундир на груди и орал фальцетом, срываясь чуть не на визг:
– Ваше сиятельство! Ваше превосходительство! Александр Иваныч!
«Иван, сыщи мне очки», – хотел сказать Остерман, но не успел – над ним склонился перепуганный король Пруссии, если, конечно, сослепу он не ошибся.
– Это вы, Ваше величество?.. Мой государь в безопасности?
– Перетянуть надо! – истошно завопил адъютант. – Носилки сюда! Скорее же! Что вы копаетесь?!
Перетянуть что? Остерман не выдержал – повернулся, близоруко сощурился. Вовсе не на него, оказывается, позарилась крылатая хищная тварь! Как его звали, этого ординарца из уланов, что минуту назад тянулся перед ним, ожидая приказа?..
Он отвел взгляд от размытых багровых пятен – ошметков человеческой плоти, усилием воли осмотрел себя. Левая кисть, вроде, цела, но вывернулась неестественно, ладонью вверх, а у разбитого локтя – кровавая каша с проблесками осколков костей в лохмотьях рукава мундира.
Отрежут по плечо – подумал Остерман с внезапным отчаяньем. Из последних сил рванулся сесть и превозмог, зная одно – нельзя оставлять командование, пока нет смены.
– Ермолова ко мне! – закусил губу, не потерять бы сознания. – Да живее, черт!
И тотчас со стороны долетело невозмутимое:
– Здесь, ваше превосходительство.
Боль застилала разум, но мысли его прочесть Ермолов сумел – на ладони подал пропажу, чудом уцелевшую и заботливо вытертую. Схватив очки, Остерман с облегчением поглядел на знакомое рубленое лицо и сложенные на груди могучие руки. Даже если он сам не закончил бой, Ермолов цел и знает весь план.
– Что там?
В ответ – бесстрастное пожатие плеч, только в маленьких, пронзительно горящих глазах – тень сочувствия.
– Все по-прежнему, ваше превосходительство. Постреляли – сейчас пойдут.
Остерман захлебнулся воздухом, прокусил губу – лишь бы не орать во всю глотку, пока выше локтя, на остатках кости, затягивают через палку кусок портупеи.
Гаргульи вились над кровью, но уже не приближались – страшен им Ермолов, и хорошо, что он рядом!.. Еще и кивнул тихонько, посылая приказ ординарцам – мчаться в штаб арьергарда, поперед собственного визга лететь! В армии должны знать, что французы вот-вот прорвутся к Теплицу от Кульма, и тем скорее прорвутся, что ранен командующий, а если русская гвардия не устоит здесь, вся союзная армия будет Наполеоном от Вены отрезана. Это без слов ясно и ему самому, и Ермолову, но сдать командование все же лучше словами.
Ермолов ждал распоряжений так спокойно, будто не лежал генерал Остерман перед ним на руках адъютанта, среди перепаханной земли и в луже кровавой грязи, а стоял перед театром сражения со зрительной трубой в обеих целых руках.
– На правом фланге в овраг не полезут, – Остерман усилием воли вернул себе твердый голос. – Кавалерии Депрерадовича мой последний приказ – весь резерв налево… – и не стерпел, пошатнулся, упал вбок, на руки санитаров, договаривая самое важное: – Алексей Петрович, господин генерал-лейтенант… Деревню эту, Пристен…