Леночка?
– В подполе укрыли. Спит.
– Ну пусть спит пока, а я подумаю.
Мимо Галины он вышел из курятника – помятый, взлохмаченный, с сенным сором в волосах и на одежде; прошёлся по двору, правя порядок, – поднял и отнес к завалинке опрокинутые табуретки, подобрал стакан и поставил на подоконник.
За приоткрытой створкой увидел Василису. Она оглянулась на спящую дочку и вопрошающе уставилась на деда, зашевелила губами, и показала цальцем вниз, в полуподвал, где спит панычка – Леночка. Дед кивнул – мол, знаю, ткнул пальцем себе в губы, напомнив, чтобы молчала, да ещё потряс им так, что Василиса обиженно надула губы. А нечего дуться, известная сорока. И шепнул ей:
– Дай-ка рушник, помыться схожу.
Искупаться направился за село, чтобы подольше побыть одному. А думать-то чего – все ясно. Куда ни кинь, всюду клин – либо сума, либо тюрьма.
Зов судьбы
Панычку-Лену сын выглядел, вернувшись со службы в Красной Армии.
Приехал он из Туркестана жёлтый, худой да хромой – в бою с басмачами был подстрелен, а потому и комиссован после госпиталя. Неделю не выходил из дома, отлёживаясь то на печи, то на лавке, а тут узнал, что отец едет на мельницу, и засобирался: «С тобой поеду, батя». И как ни отговаривал его Гаврила Матвеевич, пугая мартовским сырым холодом, сын словно не слышал его. Надел подшитые валенки, натянул шинельку, нахлобучил богатырку с матерчатой звездой и, постукивая палочкой, вышел из дома. Едем!
«Видать, судьба звала», – подумал Гаврила Матвеевич, вспоминая тот день.
Приехали на мельницу в розвальнях и на пустом дворе увидели её – сидит на санках девчонка, завернувшись от ветра в рогожу, да такая белая да синеглазая, как ромашки-васильки в кульке. Спрыгнув с саней, Гаврила Матвеевич прошёл было мимо, отметив, что знобит девку, а сын отогнул полу тулупа и позвал её:
– Иди сюда, нагреешься.
Сказал просто, как родне. И смотрел на неё без хитростей, с сочувствием и заботой в глазах. Девчонка опешила от такого предложения и домашнего тона, каким были сказаны слова, смотрела во все глаза на краснозвездного парня, не зная, как быть. И отказаться не могла, уж больно прозябла на ветру в своём тощеньком пальтишке под рогожным мешком, и пойти под тулуп, так вот враз, не смела: не принято, неудобно.
– Рогожа не одёжа. Погрейся, дочка, – приказал Гаврила Матвеевич, поторопив кивком.
Глянув на него, девчина сбросила с плеч рогожу, которой защищалась от ветра, и на корточках полезла на сани под распахнутый Николаем тулуп. Гаврила Матвеевич пошел дальше к мукомольной, дивясь на сынка: гляди, какой жалельщик стал.
А сейчас, шагая огородами к реке, думал: может, и не было б у них такой судьбы, не будь этого тулупа. И погрелись-то вдвоём чуток. Ну, сколько там времени прошло, пока уладил пустяшный спор и молол мешок пшеницы.
Перед воротами в мукомольную смешно топтались мельник Архип Цициров, толстомордый,