показали им на их ружья и дали им понять, что они сами должны защищаться и что турки не страшны. В ответ на это жители стали спрашивать нас, когда придет к ним русское войско, и показывали на горы, говоря, что там все турки, которые придут и перережут их. Мы слезли с лошадей, привязали их и прежде всего попросили хлеба, молока и всего, что найдется для обеда. Нашлось весьма немногое: хлеб и плоды. Пообедав, я порешил, что прежде всего надо отдохнуть от усталости и волнения и постараться уснуть хотя бы на полчаса.
Я отошел от товарищей в тень огромного орехового дерева, положил себе седло под голову и успел подремать около часа. Французы не ели и не спали, находясь в сильнейшей тревоге. Сквозь сон я слышал, как Ла Мотт громко жаловался на то, что поехал со мной; Дик Лонлей кричал, что он приехал на войну, чтобы быть корреспондентом, а не воевать. Мы решили остаться еще один час в Хаинкиой, чтобы дать вздохнуть лошадям и после этого ехать дальше, стараясь скорее нагнать отряд генерала Гурко. Кстати, мы нашли трех солдат болгарской дружины, отставших от отряда по болезни и собиравшихся, так же как и мы, нагонять отряд. Это было нам на руку. Распрощавшись с жителями, в три часа дня мы снова сели на своих лошадей и двинулись в путь в сопровождении более многочисленной свиты. У нас была пехота в количестве трех болгар, кавалерия в образе казака и артиллерия в форме наших пистолетов. Бегство жителей из Хаинкиойя, попавшихся нам еще в горах, панический страх и смятение людей, которых мы застали в самой деревне, их уверения, что идут башибузуки резать их, наконец несколько выстрелов, о которых я забыл упомянуть выше и которые мы слышали в направлении Хаинкиой при нашем выезде из деревни, – все это повергло нас в тревогу и представило нашему воображению весь риск предстоящего нам пути до передового отряда генерала Гурко. На чем основывался панический страх жителей: на одном ли предположении, что башибузуки могли прийти или же башибузуки в действительности были близко и показывались у деревни? Объяснения этому мы никак не могли добиться у жителей по незнанию их языка и трудности объясняться с ними.
Как бы то ни было, мы выехали не в покойном состоянии духа. Спускаясь к ручью в версте от деревни, лошадь Ла Мотта у самого ручья шарахнулась в сторону, и сам Ла Мотт испустил крик:
– Глядите, глядите!
Я подскакал, и глазам моим представилось следующее зрелище. В ручье лежал на боку, скорчившись, турок: он был страшно худ, лицо его было желто и на щеке зияла большая рана, из которой струилась кровь и окрашивала вокруг него воду. На спине виднелся длинный поперечный разрез; стая мух шумела около ран. Раненый был еще жив, тяжело открывал глаза и как-то бессмысленно проводил мокрой рукой по груди и по боку, упорно повторяя одно и то же движение руки. Один из пехотинцев наших болгар, знавший по-турецки, обратился к раненому с вопросом: кто он такой и как попал сюда? Но турок не дал ответа, а может быть, и не слыхал, и не видал нас. Он с трудом приподнялся на одной руке, повернулся на другой бок и тяжело опустил голову в воду раненой стороной лица. Несмотря