Двадцатый год. Книга первая. Виктор Костевич

текст было куда трудней, чем адвоката. Но несравненно увлекательнее. Как лучше передать «do łaski życia»? Любовь к жизни? «Прогоняли смертный сон и пробуждали в нем любовь к жизни»? Неритмично, слишком много слов, покамест лучше пропустить. «Но эти двое стихли…» Или затихли? «…И стали столь же омерзительными…» Или «страшными»? «Отвратительными», «мерзкими», «жуткими»? Попыталась представить себя среди трупов. Ужас испытала, но не помогло. «…Как покрытое кровавой стернею поле». Текст был тяжелым в каждом смысле. То есть не в каждом, во всех. Можно бы, конечно, посоветоваться с Костей. Но вряд ли тому захочется предаваться воспоминаниям о трупах. «Руки и ноги, ищущие тепла еще живых, постоянно наталкивались на мокрые осклизлые останки». Не приведи Господь. Котька, Высоцкий, Зенькович, что же вы там пережили, пока мы в классах и аудиториях сидели?

      На Косте там и сям chwalebne blizny43, те что облагораживают увечье. Виноватая улыбка: «Задело шрапнелью… Оцарапало осколком… Повезло, не сильно…» И еще два шрама на боку, немного сзади, выше поясницы, словно от огромных граненых шильев. На немой вопрос рассеянно брякнул: «Штыком». «Немецкие штыки такие, да? Какая жуть». Смутился, насупился, растерянно замолк. Нет, нельзя с ними об этом, надо позабыть. Навсегда. Чем скорее, тем лучше.

      – Куй-булат удалой… – прозвучал за окном бодрый голос кандидата Зеньковича. Съемщик так был потрясен задорной песней, услышанной на киевском пасхальнике, что поминал «куй булат» почти всегда, когда поблизости не наблюдалось женщин.

      Увидев за окном склоненную над Жеромским Барбару, осекся. Любезно поклонившись, невольно ускорил шаг и скрылся из поля зрения. Но дело сделал: Бася осознала, что с переводом ей возиться надоело. Захотелось выйти и погреться на солнце, подальше от мерзлых трупов и покрытых кровавой стернею полей.

      Исполком разместил бригаду в двух домах, довольно далеко друг от друга. Один находился на Гоголевской, ближе к вокзалу и Киевскому шоссе, другой на Лермонтовской, ближе к Тетереву и впадавшей в него речушке Каменке. Когда решали, кто из бригады где поселится, Бася выбрала Лермонтовскую. Не по причине нелюбви к «Тарасу Бульбе», как заявила с хихиканьем Лидия, а из-за близости к реке и парку. Хозяева обоих домов, натерпевшиеся от разных постояльцев, были более чем довольны – публика интеллигентная, столичная, не пьющая (почти), да еще и вперед заплатившая. За домиком, куда вселились Бася с Костей, раскинулся садик. Зенькович с аппаратурой обосновался по соседству, в удобной полухозяйственно-полужилой постройке.