но она отступила и, не спуская с меня глаз, прислонилась к стене.
И тут только мне стало понятно, что с ней происходит. Она и хотела, и не хотела мне отдаться. Спроси я ее, и она бы во всем мне призналась, это было написано у нее на лице. Наверно, поэтому я внезапно ощутил себя очень сильным, бодрым, веселым, готовым смеяться от радости и в то же время грустным.
Сейчас она казалась мне такой молодой, такой красивой – и такой беспомощной. В эти мгновения она была похожа на попавшую в силки птицу: взгляд растерянный, в глазах готовность уступить, сдаться. И тут мне вновь захотелось произнести ее имя, и я сделал это:
– Аглая!
Она окинула меня беспомощным взглядом, а я, словно чувствуя, что победа за мной, обнял ее. Она же, вместо того чтобы оказать мне сопротивление, завела руку себе за спину и стала гладить мои обнимавшие ее пальцы. Мало того: она дала мне ее поцеловать и сама стала осыпать меня долгими, хищными, лихорадочными поцелуями. Мы обменялись всего несколькими словами – нежными, ласковыми.
– Скажи, Аглая, – проговорил я через некоторое время, – скажи только одно. Ты понимаешь, что делаешь?
– Да.
– Ты отдаешь себе отчет, что подумали бы твои родители, если б узнали. Ты что, в самом деле так меня любишь?
– Да.
– Как тебе кажется, я люблю тебя так, как тебе бы хотелось?
– Нет! Нет! Я знаю, что это не так. Ты на такое не способен.
– Уверена?
– Ах, я же знаю, какой ты. Я все знаю. Правда.
– Знаешь про меня?
– Да.
– И мне не обязательно в чем-то тебе признаваться?
– Нет.
– А как же тогда?.. – И я назвал имя лейтенанта – помнится, его звали Пендейл.
– Да, я все понимаю, но ничего не могу с собой поделать.
– Ты уверена?
– Да.
– Но ведь ты его любишь?
– Любила. Мне казалось, что любила. Но больше не люблю. Да, он мне нравится. Но теперь я не испытываю ничего, кроме сожаления.
И вновь последовали объятия и поцелуи. Что бы подумали отец с матерью и все остальные, если б знали, шептала она. И в первую очередь – отец. Отец – особая статья. Нет, он бы понял, он же такой мудрый, такой благородный. Что же касается матери – да, она совсем другое дело, с ней непросто, но если возникнет необходимость, она, Аглая, знает, как с ней себя вести.
– Никто не вправе нас судить, как бы глупо, нелепо мы себя ни повели, – сказала она.
Из того, что она говорила, как держалась, я заключил, что она давно, не первый день, об этом думает. Что боролась с собой задолго до нашей сегодняшней встречи.
– Ты ведь любишь свою мать, правда? – спросил я.
– Конечно, люблю. А как к ней относишься ты?
– Она мне нравится, – признал я и подумал, что «нравится» можно понимать по-разному.
– Нравится так же, как я?
– Нет, конечно.
В эту минуту я подумал, что покривил душой, и, очень может быть, так оно и было. А впрочем, я до сих пор в этом не до конца уверен.
Она улыбнулась – недоверчиво, но нежно.
– Она