в мыле, в пене, в бубенцах…
Экипажи убраны алыми, лентами, голубыми бумажными цветами. Может быть, алые ленты – символ крови?..
Прекрасные крутобокие жеребцы-полукровки вороной, серой и рыжей масти грациозно приплясывают под лихие переборы гармошек, под глухие взлеты бубна, под буйные выкрики пьяных седоков. Новобранцы пьяны не столько от алкогольных суррогатов, сколько от всероссийской суеты.
«Чистая» публика морщит нос от разгула «плебса» в центре города.
Гармошка, бубенцы, «Маруся отравилась» и «Последний нонешний денечек» – ведь это «не эстетично».
Но что же делать? Новобранцы – герои дня, защитники «веры», оплот «родины».
«Сам» грозный губернатор резрешил гармошку.
И «чистая» публика великодушно «прощает» и гармошки, и бубен, и все… Дамы бросают в экипажи новобранцев букетики жидких чахоточных оранжерейных цветов…
Мужчины приветствуют новобранцев дружескими возгласами.
Но, кажется, возгласы эти неискренни…
Цветы – дары данайцев…
В приемной воинского начальника давка и толкотня. Пахнет махоркой, брагой, потом, перегаром денатурированного спирта.
У дверей мобилизационного отдела колышется вереница голых бронзовых тел. Новобранцы.
Меня смерили, взвесили, справились о состоянии здоровья.
Зачислили в лейб-гвардию.
Через неделю отправка в Петербург.
Анчишкин мобилизован. Граве должен призываться в следующем году, но не выдержал и записался добровольцем.
Все трое – разные люди, с разным отношением к войне – едем вместе…
Спешно ликвидирую дела, распродаю вещи, любимые книги…
Москва по-прежнему молчит. Действую в отношении казенного имущества на свой страх и риск.
Едем в Питер. Шестьсот новобранцев. Специальный поезд – двадцать теплушек. В вагон натолкали по тридцать душ. Тесно. Шумно. Пахнет специфическим «русским» духом.
На вокзале тягостная сцена прощания. У каждого вагона голосят бабы – матери, жены, сестры…
Никаких патриотических восторгов не видать…
Огромная толпа в сумерках угасающего дня кажется черной и безликой массой.
Все ближе и ближе подбирается она к вагонам, тоненькими струйками прорывая заградительную цепь патрулей.
Пьяненький мещанин в длинной голубой рубахе и в плисовых шароварах навыпуск, кружась около вагонов, лезет к каждому целоваться и высоким голосом выкрикивает:
– Проздравляю! Проздравляю! Уж вы там, ребятишки, тово, не подгадьте… Покажите немчуре кузькину мать.
Вой сливается в истерические выкрики.
Последний звонок… Последние напутствия, утешения, вздохи, ахи, проклятья, благословения, совета, просьбы, обещания, клятвы…
Толчок, царапающий нервы, лязг буферов…
Нам машут с платформы платками, полушалками.
Сдвинулись. Жалобно гукает и стонет паровозная глотка. Паровоз жарко задышал дымом.
Тысячи глаз, мокрых от слез и напряженного любопытства, тянутся к нашим