допускали, что это могла быть кровь не одного человека. Поиски продолжались и всю ночь четырнадцатого августа, и потом несколько недель. Команды добровольцев прочесали близлежащие поля и холмы, осмотрели каждую компостную яму и сточную канаву, водолазы облазили лесную реку. Тщетно. Четырнадцать месяцев спустя мистер Эндрю Рафтери, местный житель, гуляя с собакой, заметил в кустах, примерно в двухстах ярдах от того дерева, возле которого нашли меня, наручные часы. Часы были примечательные: на циферблате нарисован футболист, а на конце секундной стрелки – футбольный мячик. Мистер и миссис Сэведж узнали часы своего сына Питера. Миссис Сэведж подтвердила, что в день исчезновения Питер был при часах. Пластмассовый браслет был разорван – вероятнее всего, Питер, убегая, зацепился браслетом за ветку. Криминалисты нашли на браслете и циферблате частично сохранившиеся отпечатки пальцев, все они совпадали с отпечатками на вещах, принадлежащих Питеру Сэведжу. Несмотря на обращения полиции к жителям и громкую кампанию в средствах массовой информации, след Питера Сэведжа и Джермейн Роуэн был утерян.
Я стал полицейским, потому что хотел расследовать убийства. Время, которое я провел за учебой, и позже, когда уже надел полицейскую форму, – училище Темплмор, бесконечные тренировки, патрулирование захолустных поселков, когда ты расхаживаешь в жилетке мультяшного вида и вырвиглазного цвета, выяснение, кто из трех местных малолеток разбил окно в сарае миссис Мак-Суини, – время это проходило в каком-то странном угаре по сценарию Ионеско и смахивало на испытание монотонностью, которое мне нужно выдержать, если хочу получить награду в виде профессии. Я никогда не вспоминаю те годы, да и помню их плохо. Друзей я тогда так и не завел и воспринимал свое одиночество как нечто неизбежное, словно побочный эффект успокоительного лекарства. Однако в глазах других копов моя отстраненность выглядела высокомерием, плевком в их крестьянскую основательность, в их крепкие деревенские амбиции. Возможно, так оно и было. Недавно я нашел дневник, который вел в колледже. Одна из записей посвящена моим однокашникам – их я описываю как “стадо тупых деревенщин, словно сработанных по одному лекалу, настолько типичных, что от них почти воняет капустой с беконом, коровьим дерьмом и церковными свечками”. Даже если допустить, что у меня просто выдался неудачный день, такое описание явно выдает неуважение к культурным различиям.
К тому моменту, когда я поступил в отдел убийств, моя новая рабочая одежда – безупречно скроенные костюмы из такой чудесной ткани, что она будто оживала в руках, рубашки в тоненькую зеленую или синюю полосочку, мягкие кашемировые шарфы – уже почти год висела у меня в шкафу. Я обожаю этот дресс-код, принятый по умолчанию. Это была одна из причин, по которым я мечтал оказаться в Убийствах, – а еще короткие, стенографически короткие, почти тайнопись, обозначения: отпечатки, вещдоки, судмеды. В городке, словно вышедшем из романа Стивена Кинга, куда я попал после Темплмора,