лобном месте, он стоял и молча, скупо глядел вслед уже почти совсем скрывшейся вдали карете. Плавно покачиваясь, кэб отдалялся всё дальше, задевая невзначай у Джона внутри какие-то холодные отголоски тоски, что медленно растворялись в атмосфере зимней утренней серости. А тем временем в пустоте сквера, что тянулся вдоль площади – стоянки кэбов, клочьями хозяйничал туман. Меж голых древ, он как-то совершенно вольготно и безнаказанно распространял немую тишину, он сплошь сеял чувство одиночества, местами усиливая, уплотняя его ещё чуть сильней, а местами, оставляя фрагменты надежды, туман худел просветами. Новый день изначально был окутан слоями, и также он был наполнен промозглой моросью и странным чувством безвременья. Утренний город, кутая в саван улицы, деревья, дома с тянущимися вверх чердаками, что терялись где-то там, в хмуром небе, пронзая его своими остриями, промеж этого безмолвия, город всё же изредка напоминал о своём живом существе, заставляя редких прохожих таки преодолевать этот расстелившийся удел нигилизма, олицетворяющий вечность и хладное спокойствие. Стойкая морось по-утреннему искренно обнимала каждого прохожего, заполняла собой каждый переулок, каждый закуток, мимо которых, согнувшись, следовал Джон. Буквально каждое тёмно-красное кирпичное здание, официально вставшее вдоль строго вымеренных улиц, было окутано туманом, а по некоторым, стремящимся вдаль дорогам, так и вовсе струились клубы безвестности, но что самое удивительное, что всё это действо имело силу лишь в границах города. Стоило лишь немного отъехать, как туман становился едва ли прозрачным, и выходило так, что только здесь, в этой утренней невесомости Кембриджа таилась та плотная белёсая тишина, которую ещё пока никто не смел нарушить. По крайней мере, так казалось внезапно нагрянувшей на Джона романтике, пусть вокруг его одиночества было всё настолько пустынно, что можно было бы просто взять и раствориться в этой влажной прострации. Джон, забравшись куда-то вглубь себя и проживая там все эти мгновения, настолько увлёкся своими иллюзиями, что начал слышать, опять же как ему казалось, свои мысли, которые едва ли заметным эхом приятно голосили где-то в атмосфере этого всеобщего бархата. Динь-динь, динь-динь, откуда-то доносился тонкий звук колокольчиков. Он летел и соединялся с повисшим в воздухе серебром. Умиляясь, Джон шёл по бульвару и внахлёст его красивым мыслям тот тоненький звук колокольчиков вдруг начал близиться и усиливать амплитуду.
– Эй! Эй! С дороги! Раззява! – внезапный свист и громкий крик стремглав пролетели рядом с челом, едва ли не задев его. Вместе с грохотом кареты городского кэба поперёк всей той внутренней идиллией Джона наслаивалась, теперь уж отчётливо, отдаляющаяся земная брань извозчика. Джон, испугавшись отскочил, зло посмотрел вслед лихачу и, ступая по мокрым овальным каменьям очередной площади, он направился по знакомому пути к родным стенам колледжа. Все его мысли так или иначе были связанны с Ньютоном, он одновременно и переживал