удивляло то, как здесь, в этом «мёртвом доме», все дорожили жизнью. Будто им не тягостно от того совершëнного, за что они сосланы сюда; будто возможно выдержать все эти дурные условия и не кинуться в реку! Я теперь нисколько не дорожу своей жизнью, так как не знаю, как терпеть всё это. Если мне дольше здесь не выдержать, если я не могу равнодушно принять незаслуженную каторгу? Разве убийство жестокой и никому не нужной старухи-процентщицы уже считается преступлением?!
– Эй, раскольник! – вдруг раздаётся резкий оклик арестанта. – Прочь отсюда! Работаешь кое-как! Конвойный приказал мне самому дрова в печь бросать, а тебя послал на колесо.
Работать, работать надо… Ибо в работе, особенно в такой тяжёлой, как вертеть колесо механизма, я нахожу утешение и отвлечение от всякого скверного. Другие мужики тоже крутят различные колёса – дело тяжёлое, тягловым волам в пору, – а всё же, наверняка, о чём-то думают… Должно быть, дом родной вспоминают, потому что о нём порой многие вздыхают долгими снежными вечерами. И мне временами вспоминается моя прежняя жизнь на родине, которую я утерял для себя навеки. А была это небольшая, но уютная, белая усадьба в Рязанской губернии. Я и сестрёнка Дуня дружно жили там с матерью и отцом, хоть и в бедности, но в любви и ласке… Но по смерти отца мы обеднели ещё больше, и мать, не имея средств и возможности воспитывать меня дома, должна была поневоле отдать меня в университет, находящийся в далёкой столице… В университете я познакомился с Дмитрием Разумихиным, а точнее, это он познакомился со мною. И всё-таки я не мог содержать себя и вынужден был оставить учёбу. Какое-то время я даже давал частные уроки, но пришлось бросить и это занятие, так как бедность задавливала меня совсем. И вот она – та, вызванная нищетой, голодом и вечно угнетённым, тревожным, подавленным состоянием, теория о «необыкновенном человеке», толкнувшая меня на убийство старухи, которой закладывал ценные и дорогие моему сердцу вещи. Я убил эту старуху, убил, вопреки всем законам, воображая себя «право имеющим», великим человеком, избавляющим народ от жестокости и несправедливости. Но вместе со старушонкой я убил и Лизавету, случайную свидетельницу, и… себя. Кто же знал, что, воплотив свою теорию, я загублю последнюю свою свободу?! Не думал, что я, на самом деле такой ничтожный и жалкий, сдамся под натиском обычных страданий и кошмаров. О, если б я знал себя, то ни за что бы не совершил это безумство! Не мёрз бы сейчас здесь и не ругал себя, а жил бы, как и прежде… По сравнению с этой, та жизнь была такая спокойная, такая мирная!.. Не в силах будучи пережить печальный рой воспоминаний, я в изнеможении упал на холодные доски.
– Ты что? – склонился надо мной один арестант, глядя на меня удивлённо и даже слегка испуганно, словно впервые видел горе человеческое. Я отвернулся, не говоря не слова и подавляя неожиданно нахлынувшие слёзы; он подсел ко мне, словно думая утешить:
– Что с тобой? А? Ты, кажется, новенький, так? Ну если так, то не падай духом – здесь всем тяжко, все устают, но держатся… И ты держись.
Странно: все в нашей артели не любили