для самоутверждения.
Совесть Бога – это странные,
и не в каждом поколении,
души, мучимые ранами
при любом чужом ранении.
Не года вредят горению,
а успешные дела:
души склонны к ожирению
не слабее, чем тела.
Весь день дышу я пылью книжной,
а попадая снова к людям,
себя с отчетливостью вижу
цветком, засушенным в Талмуде.
Мир полон жалости, соплей
и филантропии унылой,
но нету зла на свете злей
добра, внедряемого силой.
В меня при родах юркнул бес,
маня гулять и веселиться,
но так по старости облез,
что тих теперь, как ангелица.
В чем цель творенья – неизвестно,
а мы – не смеем размышлять,
хотя порою интересно,
зачем то та, то эта блядь.
В природе есть похожести опасные,
где стоит, спохватясь, остановиться,
великое – похоже на прекрасное,
но пропасти змеятся на границе.
Кто свой дар сберег и вырастил,
начинает путь подвижника:
ощутил, обдумал, выразил —
и спокойно ждешь булыжника.
Подумав к вечеру о вечности,
где будет холодно и склизко,
нельзя не чувствовать сердечности
к девице, свежей, как редиска.
И я познанием увлекся бы,
но плохо с умственной поэтикой:
Создатель мыслит парадоксами,
а я – убогой арифметикой.
Философов труды сильней всего
античных мудрецов напоминают:
те знали, что не знают ничего,
а эти даже этого не знают.
В струе синеватого дыма
с утра я сижу за столом
и время, текущее мимо,
своим согреваю теплом.
В нас не простая кровь течет,
в ней Божий дух, как хмель в вине,
нас жар сотворчества влечет
к бумаге, женщине, струне.
Источник мыслей вулканичен:
за изверженьем – вновь ни слова;
антракт весьма гигиеничен
для заливания спиртного.
Я раньше чтил высоколобость
и думал: вот ума палата,
теперь ушла былая робость —
есть мудаки со лбом Сократа.
Для баб одежды мишура —
как апельсину кожура,
где плод порой сухой и синий
и очень слабо апельсиний.
Все хаосы, броженья и анархии,
бунты и сокрушения основ
кончаются устройством иерархии
с иным распределением чинов.
Я – человек: ем пищу ложкой
и не охочусь при луне,
а раньше был, наверно, кошкой —
уж очень суки злы ко мне.
Прочтет с улыбкою потомок
про кровь и грязь моей эпохи —
так улыбается ребенок
на похоронной суматохе.